— Перестань. Не смешно.

— Всего хорошего, Джон.

От мысли, что сейчас он нажмет на сброс и больше никогда не ответит, по затылку промчалась паническая волна.

— Шерлок! Постой!

— Что?

— Я… — Язык тяжело перекатывался во рту, камни карябали нёбо. — Я должен подумать. Пойми. — И снова закричал, с кровью выплевывая каждую фразу: — Мне сорок, мать твою! Сорок трахнутых лет. Я наполовину седой идиот! Что делать, Шерлок? Что?! Мэри и я…

— Мэри и ты?

— Мы… Одним словом, надо жить дальше.

Молчание Шерлока ничего хорошего не сулило, но то, что он произнёс, удивленно и холодно, было хуже стократ: — Живите. И Мэри, и ты. Кто вам мешает? Или у тебя назрела очередная семейная драма?

Стало обидно до слёз: насмешка, одна лишь насмешка, и ни капли сочувствия и понимания. Что ж, кое-кто по-прежнему верен себе.

— Да пошел ты.

— Тебе и впрямь не мешает передохнуть. Обо мне можешь не беспокоиться. И передай привет Гарри.

…Третий день молотит в виске. Долбанный острозубый зверек, выгрызающий уютную норку. Охреневший звонарь, вошедший в колокольную истерию.

***

Краткосрочный отпуск закончился, и в новогодние праздники на Джона навалились все прелести безудержного веселья — босс отыгрался за внеплановые каникулы.

График жесткий, но Джона это устраивает: у него есть достаточно веское оправдание невозможности появиться на Бейкер-стрит в ближайшее время. Его гребаное алиби. Мерзкая, сволочная отмазка.

Он набрал номер миссис Хадсон, удрученно (ломая комедию) вздыхая, что с поздравлениями и подарками, к сожалению, немного задержится — график жесткий. И просил позаботиться о Шерлоке.

— Джон, дорогой… — Женщина была в явном смятении. — Но… Меня же нет дома. Ничего не понимаю… Разве ты не был у нас?

Прокололся. Как же он мог забыть? Глупо, глупо!

— О, простите, — лепетал он, ненавидя себя убийственно, до головокружения, до желудочных спазмов. — Так много дел…

— Странно. А Шерлок? Как же Шерлок?

— Шерлок? Он…

Блядь, я подыхаю без вашего Шерлока! Каждый день я без него подыхаю! От меня уже ничего не осталось — только выжранная изнутри оболочка. И отъебитесь от меня — все до единого.

— …Он в полном порядке. Я к нему заскочу.

— Заскочишь?!

— Да.

Отъебитесь, мать вашу!

*

Гарри в Лондоне не оказалось. Гарри со своей половиной покоряла разнаряженный, пропахший фуа-гра и шампанским Париж.

*

Он понимал, что всё неправильно делает, что немедленно, сию же минуту надо хватать такси и мчаться туда, где его ждут: с ледяным сарказмом, с выгнутой бровью и безразлично-изучающим взглядом, с лицом без тени заинтересованности и уж тем более — радости, но с сердцем, дрожащим и жаждущим, истосковавшимся, испуганно сжатым недоумением, одиночеством и тоской.

Но, закончив смену, Джон привычно направлялся в сторону дома.

***

А дома царили мир и покой. Если возможно назвать покойным и мирным ожесточенный сексуальный террор, что неожиданно устроила чрезмерно любящая жена.

Она выглядит абсолютно счастливой — именно такой была Мэри в первые месяцы их поспешного брака. Скоропалительного. Необдуманного. Но тогда всё казалось естественным: к чему тянуть, если вместе стало теплее?

Рождественское путешествие пошло ей на пользу: в считанные дни она необычайно похорошела. Изящная кошечка с изумрудным взором и розовым язычком, плотоядно вылизывающим усталого, отрешенного Джона. Мурлыкающая от удовольствия. Гортанно подвывающая во время оргазма. Фыркающая в душе, куда неизменно проскальзывала следом за мужем, присасываясь к безучастному члену и упрямо своего добиваясь. Она изводила своей непроходящей страстью: прижималась, гладила, целовала, обвивала руками. Отсутствие эрекции её не смущало — терпеливо и долго Мэри ласкала мужа, ласкала себя на его глазах, наслаждаясь пикантностью ситуации и своим небывалым бесстыдством. Добивалась, добивалась, добивалась…

— Мэри, я очень устал.

— Милый, я всё сделаю сама. Закрой глаза. Вот так…

Кончая вымученно и безвкусно, Джон её почти ненавидел. Презирал себя.

А Мэри сочилась любовью.

Квартира благоухала глинтвейном и хвоей. Цвела омелами.

Новогоднюю ночь Джон провел в стенах клиники, и был бесконечно этому рад.

Шерлок на его поздравительное сообщение не ответил. Шерлок из жизни Джона исчез. И это в какой-то степени жизнь облегчило: не надо разрываться на части. Нет уже сил разрываться. Они как-то внезапно закончились.

Первого января, сразу же после бессонного, выматывающего дежурства, он напился с инспектором Лестрейдом — до безумных глаз, до выворачивающей наизнанку рвоты в украшенном гирляндами и шарами сортире дешевого паба. На вопрос, что, черт возьми, происходит, почему они «разбежались», почему Шерлок о Джоне Ватсоне даже говорить не желает, ответил, глотая пьяные слёзы, что Шерлока он ненавидит, что выебет этого гада, а потом придушит и зароет в Грин-парке.

Лестрейд в ужасе таращил глаза, ничего не понимал и очень быстро трезвел.

Из такси бесчувственного Джона он тащил на себе и, сгрузив на руки ошеломленной Мэри, ретировался, бормоча извинения, поздравления и пожелания счастья в новом году.

*

Утром Мэри смеялась, кормила горячим бульоном, называла пьяным мерзавцем, бросившем её в одиночестве пить первое в новом году шампанское, целовала в висок — тот самый, где сосредоточилась вся боль потерянного, несчастного Джона, настойчиво продолжающего разрушать свою душу.

Он послушно цедил бульон, извинялся за свинское состояние и с мстительной радостью прислушивался к беспощадному молоту, добивающему его измочаленный мозг.

Весь день он провел в полудреме, слабо реагируя на хлопотливую заботу жены, и после обеда крепко уснул, наконец-то избавившись от муторного состояния недобитости. Поднявшись с постели посреди ночи, до рассвета сидел в маленькой аккуратной кухне, чашку за чашкой поглощая крепкий, несладкий кофе, не думая ни о чем, кроме снега, что тихо, беззаботно ложился на подоконник, устраиваясь голубоватым сверкающим бугорком.

«Я люблю его. Я люблю его. Я люблю его. Я люблю его. Я люблю его…»

Вероятно, это о снеге — ведь по-настоящему снежные зимы так редко радуют глаз, так скупо балуют сказочной белизной и невинностью.

***

Гарри позвонила в разгар рабочего дня, и Джон задрожал, едва не вскрикнув от радости. Наконец-то он посмотрит в родные глаза, и станет легче дышать.

— Приедешь сегодня? — спросила она. — Выкроишь пару часиков для своей загулявшей сестрички?

— Боже, да. Как отдохнули? Как бон вояж?

— Не спрашивай. Сплошной мёд. Будь она мужиком, я была бы уже беременна. Так много секса у нас не было очень давно.

— Сумасшедшая, — улыбнулся Джон. — И бесстыжая. Я страшно соскучился.

— Неужели?

— Эм-м… Гарри… Мы будем вдвоём?

— Разумеется. Есть разговор?

— Да. Нет. Просто…

— Всё ясно. Виски. Непременно. Не забудь.

— Люблю тебя.

*

В ярко и пестро украшенной гостиной витал дух настоящего Рождества. Рождества счастливого. Мелочи, мелочи, мелочи — повсюду. И каждая говорит о единении и любви.

Джон ходил по комнате, как по музею, восхищаясь куколками, бантиками, кружевными открытками, витыми свечам и стеклянными шарами, наполненными заснеженной зимней сказкой.

— Один из них — твой. Тот, что с домиком.

— Этот? — Джон бережно взял в руки подарок, завороженно рассматривая уютный домик в окружении разлапистых елей, и льющийся из окошек свет, приглушенный пенопластовой круговертью*. — Спасибо. Он чудесен. Хорошо у вас…

Гарри довольно хмыкнула:

— Ещё бы. — И заторопила: — Давай, давай, усаживайся. Хватит разгуливать — не на экскурсии. Жаркое почти готово, и пока оно томится в духовке, я хочу выпить и переброситься парой словечек.

Они уселись за стол, и Джон разлил по бокалам скотч.

— Не жадничай, скряга, — ворчала Гарри. — Накапал, как валерьянки. Плесни по-мужски. Разговор-то, как я поняла, будет мужской.