Но Мэри была вооружена куда надежнее.

Она говорила и плакала, просила и плакала, вела свою бездарную игру и плакала.

Плакала, плакала, плакала…

Она даже не старалась придать своей фальши хоть каплю правдоподобия — не считала нужным. Пропитала его грудь горечью, и этого было вполне достаточно, чтобы заручиться поддержкой. Поддержкой того, кого она так опасалась.

Мэри ушла, но остались её настоящие (в этом Шерлок не усомнился) слёзы, в один миг ставшие бурным потоком, не имеющим брода.

Он впервые тогда подумал, что не всё так просто с этой хрупкой маленькой женщиной — слишком мощным и разрушительным показался ему этот поток.

Но Мэри была женой Джона Ватсона, женщиной, с которой он стоял у алтаря и которой клялся в верности и любви. Шерлок понял, что она не уступит, что будет до конца сражаться за Джона, любыми способами добиваясь намеченной цели. Он не собирался начинать военные действия. Слишком дорог был ему Джон, чтобы позволить превратить его в унизительный, жалкий трофей. Шерлок уже научился жертвовать. Он многому научился. Даже любить.

До конца своих дней не забыть ему сияющего лица Джона, когда спустя час после ухода жены тот примчался на Бейкер-стрит, его воодушевленной улыбки, его радости. И его помутневших, разочарованных глаз, когда он уходил.

Шерлок едва удержался — так хотелось ему кинуться следом, обхватить руками, вжаться всем телом в старенький свитер и умолять остаться. Навсегда.

Но он не сдвинулся с места.

И затосковал смертельно.

Месяц доводящей до слёз тоски. Да, ослабевший от любви Шерлок позволял себе даже это. Скупые капли, высыхающие в тот же миг, как только он зло стирал их с лица, но от того не менее едкие и солёные. Теперь это случалось всё чаще — скопившаяся в сердце горечь искала выхода. Но легче не становилось.

Потом было примирение. Поездка в Вэлли. Вместе. Рядом. Вдвоем. Шерлок едва не помешался от счастья! Чего стоило ему сдерживать рвущийся из груди восторг. Руки так и тянулись обнять, коснуться, погладить. Хотя бы перчатку.

Всё! Экскурс в тяжелые воспоминания закончен.

Джим Мориарти сдержал своё обещание — выжег сердце старины Холмса.

Холодно. С выжженным сердцем жить очень холодно.

*

Шерлок долго грелся под душем.

Он не любил зиму, не любил её всюду проникающий холод, и постоянно мерз. Зная об этом, Джон всегда следил, чтобы в их гостиной было тепло. Даже теперь, появляясь на Бейкер-стрит, он автоматически направлялся к камину: проверить, всё ли в порядке, достаточно ли угля или дров, чтобы пальцы Шерлока не леденели.

После душа стало намного легче, да и тьма за окном побледнела, предвещая скорый рассвет. Но все-таки было ещё слишком рано, и Шерлок с тоской подумал, какой длинный предстоит ему день, и какой безрадостный рождественский вечер.

Известие о том, что на Рождество Джона не будет в Лондоне, поначалу Шерлока даже обрадовало: знать, что он где-то рядом, но не иметь возможности обменяться праздничным тостом, посмотреть в глаза и ещё раз сказать… пусть одним только взглядом, что значит его присутствие, как оно важно и как оно обогатило жизнь такого одиночки, как Шерлок. Нет, это слишком тяжко. Лучше уж так.

Странно, конечно, что Мэри решила отвезти его туда, где испытала первое в своей жизни настоящее горе. Но, видимо, особые причины на то у неё имелись. И в конце концов, они муж и жена, со своими планами и заботами, своими семейными планами и заботами, а Шерлок и его больная любовь совсем не вписываются в этот, может быть, и не очень счастливый, но, с общечеловеческой точки зрения, вполне гармоничный союз.

Срывающийся, дрожащий от волнения голос Джона не в счет. Его неприкрытое отчаяние, превратившее каждое слово в мольбу — прости, Шерлок, но я не могу иначе, никак не могу, — тоже не в счет.

Наверное, Джон ещё спит, прижавшись к теплому телу жены, уютно кутаясь в мягкое одеяло — одно на двоих. А может быть, он уже проснулся, потягиваясь и целуя лежащую рядом женщину в губы… или в шею… или… Куда ещё они целуют своих сладко спящих женщин, когда хотят разбудить?

Шерлоку так тошно, что он тихо стонет, больно прикусив ребро ладони, но через пару секунд перестаёт чувствовать боль — так незначительна она по сравнению с жаром в груди. Он загибается от ревности и непонятной обиды.

На что ему обижаться?

И на кого?

Всё очень логично, а кто как не сам Шерлок всегда ставил логику на первое место? Но в груди плещется кислота, и это так больно, что Шерлок готов на что угодно, лишь бы избавится от её разъедающей силы.

Новый день пугал его до озноба. Шерлок не был сентиментальным, это факт. Праздники, встречи с друзьями и близкими были скорее досадной помехой в его уплотненном графике, чем возможностью от всего отрешиться и хорошо провести вечер. Ему было вполне достаточно вечеров с Джоном, когда каждый из них был занят своими делами, не докучая многословьем и вторжением на личную территорию.

Но сегодня все воспринималось им совершенно иначе. Сегодня он не хотел быть один, боялся этого до панической атаки: по телу проносились молнии страха, и дрожь сотрясала тело, совсем ещё недавно согретое и расслабленное теплым душем.

Надо было немедленно прекратить эту душевную немощь, эту слабость когда-то несгибаемого духа. Неужели чувства так его надломили? Неужели трясущийся от страха и холода мужчина, готовый в приступе паники метаться по квартире, опрокидывая мебель — это он, Шерлок Холмс, который, не раздумывая, шагнул в пропасть?!

Шерлок по-детски топнул ногой и внезапно разразился в свой адрес потоками брани. Он матерился так, как мог бы это сделать только Джон Ватсон, если окончательно вывести его из себя. Нечто похожее Шерлоку наблюдать уже приходилось.

Грохочущее сердце гнало кровь по венам, сотрясало грудную клетку, но несколько минут морального беспредела принесли облегчение. Во всяком случае, желание крушить всё вокруг себя стало гораздо слабее.

Шерлок отправился в кухню и включил кофеварку.

Джон всегда заставлял его завтракать, стоически выслушивая традиционное брюзжание и продолжая упрямо ставить перед ним тарелку с горячим сэндвичем. И Шерлок ел, не думая о природе зарождающегося в груди тепла… Чертов глупец! Владел таким сокровищем, и не понимал его не имеющей аналогов ценности.

Черт побери, довольно!

Неужели этому никогда не будет конца?

Неужели это только начало того, что люди называют смертельной тоской?

Нет! Он не позволит себя скрутить, как беспомощного младенца!

Ему бы только пережить этот день.

А сейчас он позавтракает, потому что именно этого хотел бы от него его лучший друг. Любимый друг.

Внезапно Шерлока опалило догадкой: именно так изводила Джона тоска, именно так он заходился от боли, когда остался один в этой опустевшей квартире, наполненной звуками и запахами их недавней совместной жизни. Каково ему было проснуться в одиночестве там, где ещё вчера их было двое, где ещё вчера раздавался голос дорогого ему человека. Голос, который он никогда больше не услышит. Каково это…

Шерлок отчетливо представил спускающегося по лестнице Джона.

Он только что покинул комнату, где, возможно, провел бессонную ночь, полную муки, где, вперив в потолок неподвижный взгляд, пытался осознать то, что обрушилось на него и подмяло под себя, ломая кости и разрывая натянутые сухожилия. И это было бесполезно.

Его встретила притихшая гостиная, где на столике неряшливой стопкой сгрудились брошенные Шерлоком газеты, где каждая вещь хранила его отпечаток и немо кричала о его недавнем присутствии: авторучка, немытая кружка, как всегда забытая на каминной полке, и этот чертов череп с равнодушными пустыми глазницами, который Шерлок так глупо называл своим другом.

Впервые он по-настоящему осознал чудовищность того, что сделал, какие бы ни были на то причины и какие бы ни были тому оправдания.

Господи, и он ещё малодушно сетует на судьбу, когда она сделала ему такой королевский подарок: возможность слышать Джона и видеть его хоть иногда.