Утром вместе долго перебирали материно белье, платья. Никак не могли решить, в чем хоронить. Все было старенькое. Штопаное-перештопаное. Латаное-перелатаное. Санька сжал кулаки. Крикнул прерывистым голосом:

– Ненавижу. Слышишь! С детства ненавижу это. Помнишь, мне дед на день рождения немецкую железную дорогу подарил. Собрали. Завели. Все ахают. А она машинку принесла. Маленькую. Дешевенькую. Увидела эту железную дорогу. Смутилась. Начала передо мной оправдываться. Извиняться. Мне так ее жалко стало. Я взял и все рельсы погнул. Мать меня в угол поставила. Помнишь?

Илья Ильич сидел, сгорбившись, на кровати. Руки бессильно повисли меж колен. Стыд. Нестерпимый стыд жег его. За себя. За эту жизнь.

19

В день похорон вдруг наступила весна. Еще не было капели. Еще громоздились сугробы. Но мороз спал. Небо прояснилось. Поголубело. И к обеду снег уже кое-где подернулся слюдяной коркой. В воздухе пахнуло оттепелью.

Можейко стоял, сгорбившись, у края могилы. Смотрел, как ловко два дюжих мужика накрывают гроб крышкой. Стыкуют края. Один из них вытащил из-за голенища сапога молоток.

– Тук, тук, тук, – поплыло в воздухе, напоенном первым весенним запахом.

«Вот он, конец человеческой жизни», – угрюмо подумал Можейко.

Гвозди один за другим входили по самую шляпку в податливую древесину.

Вскоре все было закончено. Набросали холмик мерзлой земли. Установили шалашиком венки.

Народ начал расходиться. Все заспешили к автобусам. Только несколько старух остались обихаживать могилу. Подламывать цветы. Расправлять ленты венков.

Можейко шел следом за женой и дочерью. То и дело оступался в сугробы. Занесенные снегом кладбищенские дорожки были едва намечены пунктиром следов. «А ведь я старше Полины на добрый десяток лет», – мучила неотвязная мысль. Остерегаясь резких движений, ступал мелким стариковским шагом. В правом боку уже второй день была нехорошая тяжесть. Бережно притронулся к ноющему месту. «Опять печень. Чуть понервничал, поволновался и пожалуйста. Ни к чему все это. Не поднимешь и не воскресишь». Полину было жаль до слез. «Великая труженица была». Сам не думал, что так остро воспримет ее смерть. Он резко сглотнул подкативший к горлу комок. Глубоко вздохнул. Воздух был ядреный. Чуть припахивал морозцем. «Тишина-то какая! Сколько же здесь народу упокоено!» С каким-то новым для себя чувством любопытства начал оглядывать заснеженные памятники, ограды. Громадные каменные глыбы соседствовали с едва виднеющимися из-под снега надгробьями. «А еще говорят, перед смертью все равны. Дудки! И тут нет уравниловки». Он сошел с тропинки. Подошел к громаде из черного мрамора. «Наверняка важная птица была». Расчистил перчаткой снег. Шестопалов Василий Николаевич – засияли бронзовые буквы. «Надо же! – удивился Можейко. – А я думал, на Воинском захоронен. Значит, не дотянул. Не сподобился. – Оценивающе поглядел на памятник. – Добротно, ничего не скажешь, – ревниво прикинул, – не меньше чем на две тысячи потянет. Но все равно для его положения мелковато. Хваткий был мужик, цепкий. В шестидесятых так рванул вверх – только держись. Многих обскакал. Верховодил целой областью».

Он сам напросился к Шестопалову в командировку. Вроде бы на выучку. А в уме держал свое – прощупать насчет работы. К этому времени уже здорово сдал свои позиции. Докатился до районного масштаба. В душе надеялся – временно. И потому семью с места не трогал. Да и куда везти? Сам жил в доме колхозника. Навещал наездами, наскоками. Отмоется, обогреется и снова из колхоза в колхоз в райкомовском разбитом газике с брезентовым верхом. По бездорожью, по рытвинам, в любую пору года. Зимой надевал старую московку, поверх тулуп или брезентовый плащ. Летом – потертый коверкотовый пыльник. Как-то пообносился, сдал. А тут еще поселилась в нем дикая боль. Буравила виски, ломила до крика. По несколько ночей кряду уснуть не мог. Казалось, будто маленький кузнец с наковаленкой обосновался в черепе. Иной раз от страха жаром обдавало: «Неужели конец?» Но тотчас себя взнуздывал. Не давал прорасти в душе поганому семени отчаяния: «Если сам в себя перестанешь верить – тогда уж точно конец. Затопчут, загрызут. Таков закон жизни». Работал не щадя себя. Но чувствовал – и тут не пришелся ко двору. Начальство косилось, поглядывало настороженно. Школило по любому пустяку. Все никак не мог взять в толк почему. В чем причина? Но однажды осенило: «Чужак!» Вот тогда и решил: «Самому не выплыть! Нужно примкнуть к какой-нибудь команде. Найти себе хозяина. Проситься под чье-то крыло». И хоть было не по себе, но пересилил: «Нужно». С этими думами и к Шестопалову ехал. Сразу, с первого дня почувствовал, что тот живет с размахом. Гостей – из всех волостей. Рыбалка, охота, застолье. И хоть сам этого не любил, но решил затесаться в компанию. Напросился на утреннюю зорьку. Ехали тремя машинами по ухабам и гатям. «Когда еще такой случай подвернется, чтоб сойтись поближе», – думал Антон Петрович во время дальней дороги. Но на душе было гадко. Ехал в одной машине с поваром и егерем. Помощник Шестопалова рассаживал по чинам. «Видно, я здесь низшим сортом прохожу, раз попал в такое общество, – с горечью подумал он, глядя в окно на летящие мимо опустевшие поля. В разгаре было бабье лето. И от желтой листвы бил в глаза солнечный свет. — Ничего, – угрюмо утешал он себя, – мы еще поборемся. Еще поглядим, может, и на мою улицу придет праздник». На место приехали вечером. И сразу к застолью. Первый тост, как водится, за общее дело. А дальше пошло самотеком. В самый разгар Шестопалов придвинулся поближе: «Ты зачем приехал? Что потерял у меня?» Антон Петрович было смешался, но тут же решился: «Возьмите к себе». Покраснел, как мальчишка. Тон просительный, искательный. Загодя для себя решил: «Просить нужно. Без этого никак. А от лишнего поклона голова не отвалится».

– Ты что, шутишь? – захохотал Шестопалов, трясясь всем туловищем. – А я думал, подослан с ревизией. О тебе слава такая, будь здоров! Каждую ферму проверяешь, под каждую корову подлазишь, каждую сиську щупаешь.

Застолье согласно, вслед за хозяином, грохнуло смехом. «О чем это он?» – похолодел от унижения Можейко. Но тотчас догадался – значит, эта история со сводкой сюда докатилась.

Весной отказался подписать сводку по молоку, чуть ли не треть колхозов уличил в приписках.

А Шестопалов уже досмеивался. Отирал глаза толстыми пальцами, поросшими черным волосом. Трубно сморкался в большой клетчатый платок. И все вздыхал, всхлипывал по-бабьи: «Ну и рассмешил. Ну и рассмешил». Но вдруг как-то враз посерьезнел. Лицо его стало жестким, суровым: «Нет. Зря ты рвал подметки. Не сработаемся мы с тобой. Уж слишком въедлив, как та вошь. Да и неясно, чем дышишь». Можейко несколько минут сидел как оплеванный. Потом тихонько, бочком выскользнул из избы. Остановился на высоком крыльце. Огляделся. Холодная громадная луна освещала тихую спящую гладь озера, серебристые узкие длинные мостки, далеко уходящие от берега, темную глухую стену леса. Он прислонился лбом к шершавому бревну сруба. И вдруг почувствовал, что глаза заливает какая-то горячая волна. «За что он меня так? За что?» Из избы раздался многоголосый обвал хохота. «А ведь это они надо мной потешаются!» И тотчас, словно дождавшись своего часа, застучал в черепе кузнец в свою наковаленку. Антон Петрович обхватил голову руками. «Вот оно! Начинается». Дикий безумный страх обуял его. Приступы были долгие, мучительные. Он почувствовал себя, словно зверь в западне. «Бежать, бежать, бежать», – выстукивала, вызванивала боль в черепе. И вдруг промелькнула отчетливая мысль: «А зачем жить дальше?» Он стремительно спустился с крыльца. Быстро, словно за ним кто-то гнался, прошел вдоль песчаного берега к мосткам. Ступил на скользкую, узкую доску. Шел, держась за влажный, гладкий поручень. У самого края замешкался. Опустился на колени. Глянул в темную, непроницаемую глубь воды. «Шестопалов говорил, где-то здесь омут. Не промахнуться бы». Стояла глубокая, ночная тишина. Только изредка, со сна, где-то крякали утки, да у мостков тихо плескалась и звенела цепью привязанная лодка. «А ведь с середины будет вернее. Без промашки». Он начал возиться с тяжелой, холодной цепью. Мысли были ясные, четкие, как всегда, когда брался за важное и нужное дело. Внезапно заскрипела дверь избы. Он замер, притаился. «Как бы не заметили», – испуганно ёкнуло сердце. Двое мужчин спустились к берегу. «Шестопалов с помощником», – узнал Можейко. Он припал к влажным доскам мостков, сжался в комок. В ярком свете луны было видно, как долго эти двое мочились прямо в озерную гладь воды. Он слышал их голоса, кряхтение, смешки. И вдруг словно пронзило. Ясно представил себе, как будет в последние свои секунды барахтаться в этой оскверненной воде, хватать ее ртом. Как она заполнит его легкие, внутренности, каждую частичку тела. И ему стало невыносимо гадко. «Значит, и там, за этой чертой их верх будет! Ни за что!» Он отпрянул от края мостков. Вдохнул глубоко, всей грудью ночной воздух. Пахло хвоей, грибами, прелым осенним листом…