16
На Илью Ильича беда свалилась как снег на голову. Первые дни ходил как потерянный. Оперировали мать перед самым Новым годом. Хотел отложить. Перенести на неделю-другую после праздников. Врачи в одну душу твердили: «Сейчас. Немедленно».
Оказалось, уже опоздали. С палатным врачом встретился случайно. В больничном саду. Светило январское солнце. Деревья стояли в инее. Он терпеливо ждал, пока наговорится с какой-то знакомой. Болтали о покупках, о детях. Илья Ильич тихо кипел: «Сколько же можно?». отчего-то вспомнил об антоновке, что росла у материнского дома. «Нужно бы рогожей обмотать, а то погибнет. Говорят, морозы будут большие в феврале. Мать этот сорт любит. Складывает на зиму горкой в сенях». Думал о том, что операция, слава Б-гу, уже позади. Скорей бы выписали. А то больница у черта на куличиках. Не наездишься. О плохом и мысли не допускал. Конечно, не мальчик. Понимал — всякое в жизни случается. Но не для матери. Потому что если и для нее, то где же справедливость? Где? Конечно, знал – не вечная. Рано или поздно случится. Но пусть во сне, на бегу. На ходу. Только чтоб не мучилась, не страдала.
Врач его вспомнила не сразу. А узнав, замялась: «Хотела с вами поговорить». И ударила, как обухом по голове: «До весны вряд ли доживет. Поздно обратились. Да и возраст… Мы бессильны»… Илья Ильич возмутился, взъярился: «Господи, что несет? Ведь вот она, мать! Живая. Только что с ней разговаривал. За руку держал. И на тебе – «До весны не доживет». Да что же это такое творится? Выходит, сегодня человек есть, а завтра – умер? Нет. Шалишь! Дура недоученная. Ишь ты! «Бессильны». А где тебе силы взять, когда о тряпках думаешь, да своим детям носы утираешь?»
«Скажите! А повыше вас есть здесь медицинские светила? Или вы самое крупное? – уязвил ее с ненавистью в голосе. Она покраснела. В глазах – слезы. И вдруг припала к нему. Заплакала в голос. Илья Ильич опешил. «Психопатка», – подумал он. «Что вы? Что с вами?»—сказал растерянно. Она утерла краешком халата глаза. Забормотала, всхлипывая: «Извините! У меня мать две недели как умерла. И ничего, ничего не могла сделать для нее». И оттого, что не стала спорить, не стала кричать. Оттого, что заплакала. Он понял – правда. И страшно ему стало. Будто в бездну проваливается. Ведь многое узнал в этой жизни. Многому научился. Приспособился. А главное – забыл. Думал, не для него это. Ан нет! Настигло. Он с ненавистью посмотрел на пушистый иней, на искрящийся под солнцем снег. «Скоро растает. Побегут ручьи. А когда на яблоне появится бело-розовый цвет, матери уже не будет». И захотелось остановить навсегда время. Повернуть его вспять. Пусть будет вечная зима. Морозы. Сугробы. «Нет! – кричала и корчилась его душа. – Нет! Не отдам! Разве тебе мало моего отца?» С кем торговался, кого молил, и сам не мог понять. Он ударил кулаком по стволу дерева. Иней посыпался хлопьями. Ему почудилось – лепестки яблони.
Потом, конечно, оправился. Взял себя в руки. Нашел связи. Знакомства. Были светила. А были и просто бабки- говорухи. Деньги потекли рекой. Только с того январского дня уже все знал наперед. И если бегал, звонил, устраивал – так только для себя, чтобы знать – сделал все возможное. И невозможное тоже. Боялся остановиться. Задуматься. И каждый день казался последним. Бежал, задыхаясь, через сад. Рывком открывал дверь. И смотрел в глаза врачей. Нянечек. Медсестер. И билось сердце. И шумело в ушах. А когда видел исхудавшие материны руки, что-то ухало в груди. Тетя Мария, палатная нянечка, раз остановила его: «Ты ведь уходишь себя! Ненадолго хватит. Чего летишь сломя голову? Еще намучается мать. Настрадается, прежде чем помереть. И ты рядом с ней горя хлебнешь. Бедный ты. Бедный. Моли Б-га, чтоб быстрей. И тебе, и ей легче будет». Вначале возненавидел ее за эти слова. А после понял. Это от жалости. И только ей стал доверять. И деньги давал, не жалея. Давно понял, есть такие люди, которые, если уж взялись за что-то, делают на совесть. Плати. Не плати. Иначе не умеют. Сам был такой по натуре. А есть другие. Сколько ни дай – работы не будет. Все в прорву.
Тетя Мария работала сутками. Два раза в неделю. Многому научила его. Ведь ничего не умел. Ни помыть. Ни напоить. Верно говорят: «Беда — лучший учитель».
В феврале взял отпуск. Мать уже не вставала. Все выучился делать. Самое интимное. Самое грязное. Подсов подать. Помыть. Пролежни обработать. Постель перестелить. Все – теперь была его забота. Мать стеснялась, каменела телом. А Илья Ильич сердился. «Ну ты, как маленькая!» – попрекал ее. А еще больше себя казнил. Втихомолку ругал последними словами: «Ведь вот брезгаешь матерью. Брезгаешь! Чего себе-то врать?» И от этого одергивал мать все суровей и суровей. Однажды она прижалась к его руке губами: «Илья, милый, не сердись. Я знаю. Тебе нелегко. Но я ведь женщина. Мне стыдно. Хоть и мать тебе». Илью Ильича пронзило: «Господи, да разве была она в своей жизни женщиной? Ну, может, год, два. А так все нянькой. Мужу – инвалиду. Чужим детям. На своих времени не хватало». И так горько стало Илье Ильичу. Такая обида стала душить. Кто взвалил на нее этот груз? Во имя чего? По какому праву? И спросил: «Мама, за что тебя так?» Как в детстве спросил. Жалел,бывало, когда отец скандалил, замахивался.
– Ах, Илья, Илья! Разве человек выбирает себе время или судьбу? Он родится – его не спрашивают. И смерть прибирает, не спросивши. Так-то, милый! А жизнь? Что ж! Живется не как хочется, а как можется. И не я одна. Оглядись вокруг. Как другие живут. Вон отец—всю жизнь промаялся. А сколько и вовсе ни за что ни про что свою жизнь положили.
– Нет, мама! – бунтовал Илья Ильич.—Это все от нашей глупости. Покорности. Овцы! Овцы мы!
Она гладила его лысеющую голову. Слабый тонкий пушок на затылке. И казалось, опять он – маленький. Она – молодая. Здоровая. Хотелось защитить. Прижать к себе. Но сил уже не было. Слабела день ото дня.
Мать лежала в палате на семь человек. Кровати чуть не впритык. И все старухи неподъемные. Один запах чего стоил. Хотел перевести в другую, где народу поменьше. Зав. отделением ни в какую. Уперся: «Здесь не санаторий. И не дом отдыха — больница. А если беспокойно – берите. Мы не держим». Не только не держали. Прямо говорили. Без намеков: «Забирайте домой. Дальнейшее пребывание бесполезно. Ничем помочь больше не можем». Конечно, рад был взять. Но куда? В Заречье и помыслить не мог. Ни туалета, ни воды. Холод собачий. Топи не топи – все выдувает к утру. Да и со дня на день должны были покупатели приехать. Знал, что Можейко уже с месяц как договорился дом на бревна раскатать. В первый миг взбеленился: «Не допущу этого, пока жив».
А после махнул рукой: «Плевать». Теперь ничего кроме матери уже не интересовало. Ни на что сил не доставало.
Конечно, мог перевезти к себе. Но представил, как будет страдать мать, глядя на каменное лицо Ирины. Как будет из последних сил сдерживать каждый вздох, каждый стон, каждый крик. Комнаты смежные, перегородка плевая, что она есть, что ее нет. И потому каждую секунду будет об этом помнить. Все будет делать, в кулак себя зажмет, только чтоб не потревожить. Не помешать. Не нарушить мир. Понимал – это будет пыткой для матери. И поставил на этом деле крест. Оставалось одно. Обыденский переулок.
«В конце концов, по закону обязаны. Ведь сами ходили, хлопотали, пороги обивали. Вот теперь и пришла пора по векселям платить. Конечно, не на это рассчитывали. Но что делать? Должны смириться. Не все коту масленица». Он накручивал себя. Подзуживал. Разъяривал. Потому что невыносимо больно было идти в этот дом с протянутой рукой. Что за жизнь! Почему должен выклянчивать, вымаливать то, что по закону полагается? Для себя бы и пальцем не двинул. Но для матери готов был и на это. Приготовился к долгому разговору, препирательствам. Но все оказалось проще простого. Тесть встретил еще в прихожей.
«А, Илья! Проходи. Я тут тебе документы хотел отдать на материн дом. Доверенность. Ордер. Тебе Ирина говорила? Отказали мне в прописке матери. Сколько ни ходил, ни просил – ни в какую. Говорят, недостаточная степень родства. Квартира у меня ведомственная, так что строгости большие. Не обессудь. Сделал что мог». Илью Ильича словно оглушило.
