— Ей защита понадобится, чтоб вокруг не больно-то кучились, — сказал он. — Вопросов, поди, много будет.
— Sure, — кивнул Турин. — But we’ll fix it[47].
Арон не стал их разубеждать. Вон они какие трогательные. Берил напекла свежих булочек и приготовила целую картонку бутербродов, крутых яиц и термосов с чаем и кофе — по крайней мере, на первые дни пути через Европу хватит. Ева-Лиса (из куколки девчоночьего тела уже потихоньку вылуплялась женщина) показала ему свою комнату; окна смотрели на фруктовый сад. Голубые обои, ночной столик, лампа возле кровати.
— Разве не замечательно?
— Ясное дело, замечательно. И тебе тут наверняка нравится, да? А то ведь Сиднер сказал, что ты вполне можешь жить дома, как раньше.
— Я за ним присмотрю, — гордо объявила она. Открыла дверцу шкафа, достала платье. — Берил мне сшила. Двадцать восемь пуговок на спине.
— Надень-ка, я посмотрю. И расскажу… ей.
Главное — не проболтаться.
Немного погодя Ева-Лиса вернулась; прошло то время, когда она мигом натягивала платья через голову. Чуть порозовев, она замерла на пороге.
— У меня и туфли новые будут, Берил обещала. Ну как, нравится?
За ее спиной появилась Берил, широкое лицо в смешливых морщинках, руки скрещены на груди.
— Ты все расходы записывай, — начал Арон.
— Да ну тебя, — отмахнулась Берил. — Сам знаешь, как я рада, когда есть на кого шить… а никого другого у меня нет.
— Но я охотно заплачу.
— У меня свои денежки знай копятся. И завещать их церкви я не собираюсь. Просто счастье, когда в доме есть такая хорошая девочка, я бы и Сиднера к себе взяла, да он уж самостоятельный совсем. Взрослый молодой человек, вон как вымахал-то.
— С ним все в порядке будет. Да и мы скоро вернемся…
Чуть не сорвалось с языка: мы с Сульвейг… — а тогда…
— Ну, с пропитанием теперь и впрямь будет полный ажур. — Арону ужас как нравится произносить такие фразы, и он продолжает: — Вправду ешь — не хочу. Одним-то воздухом никого не напитаешь. Отварная свекла — хорошая штука! — Арон смеется. — И картошка. — А вот это уже лишнее: — Отчетливая такая.
«Эти слова должны были насторожить меня, — напишет Сиднер через много лет в письме из Новой Зеландии, — но у меня не было опыта, я не знал, что означает эта Отчетливость. Хоть мы все и находили, что держится он на удивление бодро, однако ж волнений в тот день было с избытком. Мысли о грандиозности путешествия и чувство осиротелости перемешивались с практическими советами и смутными надеждами. Ведь нам казалось, что Арону вправду необходимо туда поехать. И может статься, так оно и было».
Итак, Сунне остался позади, и ландшафт потек-заструился прямо сквозь Арона. А он день за днем оцепенело сидел в вагоне. Германию поливало дождем, в Швейцарии была ночь, над Италией встало неожиданно ясное утро. Как хорошо — не нужно ни с кем разговаривать. Даже необходимость предъявлять проводнику билет он воспринимал как досадную помеху созерцанию, каким обернулось все его существо, а созерцал он землю, где и он сам, и другие жили мелкими ячейками, в тесноте, с убогими, мелкими мыслями. «С пропитанием теперь и впрямь будет полный ажур». Трогательный мирок. «Дважды два — четыре».
Много времени он отдал этому мирку, пора и честь знать. Инструмент, которым он пользовался, лежит на своем месте. Те, что остались там, нипочем не смогут сказать, будто он бросил все как попало. Гвозди уложил шляпками в одну сторону. Долго укладывал, но разве время имеет значение? Важно, что Земля — это посадочная площадка для Сульвейг. И эта вот поездка — усилие его любви, и он заслужил ее любовь, ее желание вернуться. Высоко в небе ночного пути ему виделись мириады и мириады атомов, стремящихся навстречу друг другу, они уплотнялись, образуя формы — ноги, руки, волосы, глаза. Все сгустится в одно: там, на земле Новой Зеландии, она дождется его и сбросит маску Тессы. Вряд ли воссоединение будет легким. Незачем строить иллюзии. Мало ли что прилипло к ней на долгом пути, так сразу не стряхнешь, давняя привычная речь будет сочиться как сквозь фильтр. Надо запастись терпением и выслушать все, что она узнала. Не спешить.
Не делать резких движений, которые могут спугнуть ее, ведь это легче легкого. Смерть-то наверняка куда изобильнее этой вот жизни. Здешние премудрости усваиваются быстро, изменений немного, слов мало, желания так ограниченны.
Да, он будет спокоен. И если она выкажет хоть малейшее поползновение удалиться, он последует за нею. Как на давних прогулках вдвоем.
Корзиночка со снедью. Одеяло.
Все-таки он правильно сделал, что уехал, — жить дальше по-старому было бы недостойно. Слишком много усталости накопило его лицо, чтобы дома ей захотелось узнать его или внутреннее его существо, которое больше всего ее притягивало, с которым она, собственно, и желала быть вместе. Ведь на самом-то деле у нас не одно-единственное «я», думал он, их много, сильных и слабых, внутри нас бушует неистовый хаос доброй и злой воли. Порой одно из этих «я» берет верх и начинает командовать, и его шаги по гостиничным коридорам, на кухню, в винный погреб, в сырой подвал направляло совсем не то «я», что верховодило в годы с Сульвейг, и дела ему подсовывало неподходящие. А жизнь как-никак состоит из дел. Из требований. Нивы, их собственные нивы, представляли собою такое требование, длинные ровные ряды пшеницы и овса, жито, каждый год по весне пробивавшееся из-под земли и славшее им привет, — вот что было делом его жизни, вот что наполняло его руки силой, ведь для уборки урожая он нуждался в каждой мышце своей руки, а вернувшись вечером домой, нуждался в ее глазах, что днем смотрели на него с обочины поливочной канавки; в ту пору почти не оставалось места для всех этих мыслей, которые одолевали его за гостиничной работой, за бессмысленным исправлением бездумных чужих глупостей. Убирать мусор после шумных вечеринок, чинить двери, отмывать блевотину в туалете, месяц за месяцем наблюдать, как хозяин идет навстречу краху! Нет, в таких условиях он никак не мог найти себя. А думая о Сиднере, даже здесь, посреди Италии, с радостью слышал его голос: «Мой папа едет в Новую Зеландию!» У Сиднера будет теперь больше света, больше пространства, появятся новые мечты. Благодаря Аронову путешествию он дальше продвинется в познании, в любви, в стремлении к большой жизни.
В Генуе Арон написал письмо:
Надеюсь, ты не в обиде, что я уехал, ведь от тебя наверняка не укрылось, что я давно уже стал утрачивать то, во что мы с Сульвейг верили. Возможно, мой поступок выглядит как бегство от всего, с чем я не в силах справиться, но на самом деле это не так. Возможно, со временем ты меня поймешь.
Здесь, в Генуе, жарко. Улицы обсажены пальмами, Средиземное море поблескивает голубоватой зеленью, наверняка это другой цвет, не тот, какой ты видел в Стрёмстаде, во время странной своей поездки. По возвращении ты замкнулся в себе, молчал, надеюсь, там не произошло ничего дурного. Пароход — он называется «Нептун» — отплывает через три дня, сейчас он стоит в гавани на погрузке, иногда я вижу поблизости людей, по-моему, это пассажиры приходят посмотреть на него; завтра вечером я поднимусь на борт, а пока живу в гостинице, где можно кое-как объясниться по-английски. Постояльцы — публика пестрая: и бедняки, и богачи, из самых разных стран. Может, все же стоило взять тебя с собой. Денег бы хватило, и… (зачеркнуто целое предложение, которое написалось как бы само собой: ведь Сульвейг твоя мама, мы ведь прекрасно знаем друг друга…)
Шлю тебе множество приветов,
твой отец Арон
Ему отвели койку в восьмиместной каюте на одной из нижних палуб, но в том путешествии он был человек в себе. Ночи проводил на баке — лежа на одеяле, смотрел в звездное небо (однажды за минуту-другую насчитал тридцать пять падучих звезд) и улыбался: это Сульвейг на своем пути взрывала звезды и сбрасывала вниз. Вселенная содрогалась от ее жажды вернуться на эту малютку Землю, где пароход, качаясь на волнах, упорно одолевал долгий путь мимо континентов, через каналы, на Земле, где она когда-то любила. Мглистая вуаль Млечного Пути — пыль вокруг ее босых ног, о-о, он не мог, не смел спать перед лицом такого Чуда. Ночь за ночью не смыкал глаз, а волны журчали-плескались о форштевень, охваченные свечением воды вскипали огромными каскадами, зажигая блеском и нижний мир, звезды отражались в океане, соленые брызги оседали на его щеках: он находился в средоточии космической драмы, главной героиней которой была Сульвейг.
