— Нет для меня жизни без тебя.

Это было вроде воспоминаний о ночном клубе «Каннар», где море пело нескончаемую песню о тех ночах, которые были победами во всем. Он нежно и покровительственно потрепал ее по щеке, а сам в душе боролся с силами, которые тянули его в пучину рабства. Она — все. Любовь, надежды, которые побудили его бежать за утраченным отцом. А на следующую ночь он замечал в ней рассеянную сдержанность, почти покорность. Ни единого замечания, проявлений власти, упрямства. В таких случаях он страдал бессонницей, терзаясь сомнениями до самого рассвета. Когда становилось совсем тошно, он мысленно взывал к Ильхам, к ее непорочной душе. Говорил себе: если хочешь сделать меня своим пленником, да воцарится в мире покой. Ты — ад, если захватишь власть. А о трагедии деспотизма ты можешь рассказать десятки историй. Но и без нее жизнь пресна, рыхла, как песок. Без нее — безумие и кровопролитие. А как она была проста на рыбацком берегу, хотя и не без некоторых шероховатостей, как у скрытого, еще не созревшего таланта. И вот в своих воспоминаниях об Анфуши ты снова и без всякого оправдания преследуешь ее. Истина исчезла, как волна в море. Она дает не только любовь, но и забытье от бесплодных поисков отца, от отчаяния. Он бежал и от тревоги, которую будила в его душе Ильхам. И все же Керима была ему дороже, чем Ильхам и даже отец.

Он сказал, заметив с беспокойством перемену в ней:

— Сегодня ты не такая, как обычно.

— Ты находишь, что я иногда меняюсь?

Хитрит или действительно растерялась? Забыла мелодию признания в буре безумства? Однажды и мать предстала перед тобой в неожиданном обличье. Когда один дружок возжаждал посетить ее в доме на улице Святого Даниила, она вышвырнула его за дверь прямо–таки зверски. Оставшись одна, ругалась, сыпала проклятьями, а потом закрыла глаза устало, повалилась без сил и залилась слезами.

Сабир повернулся к Кериме и сказал внешне безразлично:

— А я решил, что ты заболела.

Она ответила, как ему показалось, с вызовом:

— Я в прекрасной форме.

— Рад слышать это.

Она игриво потрепала его по щеке и тихо сказала:

— Разве не видишь, что ты для меня дороже самой жизни?

Ты имеешь дело не со словами. Ты попал в ситуацию, которая чревата неприятностями. И за это придется расплачиваться. Он сказал лукаво:

— И ты для меня тоже. И даже больше. Чем ближе отъезд, тем печальнее у меня на сердце.

— Почему ты заговорил об отъезде?

— Какой смысл молчать? Молчание его не отсрочит.

— А мы его будем оттягивать сколько можно. Много тут не придумаешь, но алчность — это единственное, что сохраняет свою силу над мужем.

— А кроме того, он — не решение проблемы.

— Но все же это своего рода инъекция в экстренном случае.

— Значит, мужа эта сторона дела волнует?

— Еще как! Ему не столько важны деньги, сколько как я их трачу.

— Ревнивый?

— Невероятно. Но между нами соглашение, которое я должна соблюдать, иначе все будет потеряно. А чем ты занимаешься? У тебя нет иного дела, кроме ожидания телефонного звонка?

— Если будет нужный звонок, все проблемы исчезнут.

— А мой отец был простым человеком.

— Ну, мой–то — другое дело.

— Как ты его потерял?

— Старая история. Как–нибудь в другой обстановке расскажу.

— А почему он не желает связаться с тобой? Ах, вот они, эти тягостные вопросы. Варианты их безграничны. А она продолжала допытываться:

— Скажи мне, в каком ты окажешься положении, если он не объявится?

— Представь себе положение человека без денег, без родных, без работы.

— А как ты раньше жил?

— Тысячами ворочал, а остались одни десятки.

— Чем ты занимался?

— Ничем.

— Почему бы тебе не подыскать работу?

— Любая работа ничего не стоит но сравнении с той, которую мог бы устроить отец.

— Не понимаю.

— Просто поверь мне.

– 3аймись торговлей.

— Капитала нет и опыта.

— Устройся на службу.

— Нет профессии, нет рекомендаций. — После паузы добавил: — Факт остается фактом: я ни на что не гожусь.

— Кроме любви, — сказала она, игриво перебирая волосы на его груди.

Он улыбнулся в темноте.

— Видишь, как жизнь нас мотает.

— Да, дело сложное. А муж мой — ненадежная опора. — До чего же он стар.

— Верно. Я бы сказала больше: он из тех стойких долгожителей, о которых говорят, что смерть про них забыла.

— Да, жизнь его в любом случае дольше, чем жизнь тех денег, что у меня остались.

— Послушай, он может что–то учуять. Нам больше не надо встречаться.

Он прижал ее руки к своей груди и сказал:

— В случае чего сбежим.

— Я готова, но что мы будем делать дальше?

— Боже мой, даже любовь не имеет ценности без помощи моего отца.

— Ты думай, а не мечтай.

— Ты хочешь сказать, что нам нужно подождать?

— Смерть.

— На пути к ней мы по опередим. Иногда мне кажется, что он меня похоронит. Он абсолютно ничем не болеет, а у меня и печень, и увеличенные миндалины. Кроме того, он очень подозрительный. Боюсь, что я больше не смогу приходить к тебе.

— Я тогда сойду с ума.

— Я тоже, а что толку?

— Ожидать — несерьезно, бежать — бесплодно, телефонный звонок остается мечтой.

— А что же делать?

— И правда, что делать?

— Мне кажется, остается только бежать.

— Никогда.

— Тогда — ждать.

— И не ждать.

— Ну а что? Что?

— Ох, раз уж мы такие нерешительные, лучше прекратить наши свидания.

Он зажал ей рот ладонью — Нет уж, лучше умереть.

— Смерть, — выдохнула она и, словно подсказывая, повторила: — Конечно, смерть.

Он внутренне содрогнулся от того, каким тоном она это сказала. Нервы напряглись до предела, сердце дало перебой. Воцарившееся молчание давило. Он спросил:

— Ну, что ты вдруг замолчала?

— Устала. Не задавай мне больше вопросов.

— Но мы ведь так ничего и не придумали.

— Я не вижу выхода.

— И все же он наверняка существует.

— Какой?

— Это я тебя спрашиваю.

— А я тебя.

— Я надеялся, что ты вот–вот скажешь что–то важное.

— Нет у меня никакого мнения на этот счет. Но есть мечта, вроде твоей об отце. Как можно скорее унаследовать эту гостиницу, деньги и все имущество. И никогда не расставаться с тобой.

— Ах-х…

— Наша с тобой общая беда — когда мы не способны действовать, то предаемся мечтам.

— Но ведь мечта иногда внезапно сбывается.

— Как?

— Ну, просто сбывается сама собой.

— Что–то голос твой слабоват. Сам себе не веришь?

— Да. Ну и что же?

— Ничего. Придет рассвет, а мы так ни до чего не додумались. Просто высказались.

Она оделась в темноте. Он следил за передвижением ее призрачной фигуры. Перед дверью обменялись быстрым поцелуем, и она ушла.

Когда он залез под одеяло, его охватило щемящее чувство уныния. Мрак цвета смерти. Мрак могилы, в которой покоится твоя мать. Когда судья зачитал приговор, она чуть не задушила его. А в тюрьме сказала: «Я знаю подонка, который заложил меня. Убью его». Когда–то ты была прекрасна и полна сил. Что же сделала с твоим здоровьем тюрьма! Мне не забыть твою любовь ко мне. Какое облегчение было бы признаться во всем Ильхам. Она воплощение честности, а ты ей выдаешь только цепочку лжи. Отец, ну почему ты так упорно скрываешься? И он отвечает: «Твоя мать думала, что убила меня. На самом деле это я убил ее». «Ага! Ты боишься, потому что ты убийца, но я узнаю, как разыскать тебя». А Ильхам ты изнасилуешь. Она будет, конечно, яростно сопротивляться. Будет кричать, не пытаясь прикрыться в своем разорванном платье: «Убью тебя!» Нет, это я убью тебя, чтобы скрыть свое преступление.

На рассвете раздался голос муэдзина. Значит, он ни минуты не спал, но помнил, что насиловал и убивал. Успокоил себя тем, что, наверное, сон все — таки прокрался к нему в эту ночь, когда он и не подозревал. Возможно, и бессонница ему приснилась. Он снова проснулся в семь часов, открыл окно, увидел туман, ползущий по улицам. Небо затянуто тучами. Донесся голос нищего: «Таха, о венец моего прославления, прекрасноликий».