— Цветы красивы, но жены твоих братьев без конца болтают о тебе, об управлении имением и о доверии к тебе отца, все время — с утра до вечера.

Адхам нахмурил брови:

— Чего им не хватает?

— Я боюсь, они тебя сглазят… Адхам воскликнул в сердцах:

— Будь проклято это имение! Оно забирает все мои силы, оно сделало братьев моими врагами, из–за него я лишился покоя! Да пропади оно пропадом… Умейма приложила палец к его губам.

— Не будь неблагодарным, Адхам. Управление имением — важное дело и может принести пользу, о какой ты даже не помышляешь.

— До сих пор оно приносило мне одни заботы. Достаточно вспомнить об Идрисе.

Умейма улыбнулась, но не оттого, что ей было весело, а желая скрыть встревоженное выражение своих глаз, и сказала:

— Взгляни на наше будущее так, как ты глядишь в небо, на деревья и на птиц.

С этого дня Умейма всегда сидела с Адхамом в саду. И редко молча. Но он не тяготился ею, привыкнув слушать ее вполслуха или вовсе не слушать. А под настроение брал свирель и начинал высвистывать какую–нибудь мелодию. Адхам был доволен жизнью и искренне считал себя счастливым. Даже выходки Идриса воспринимались теперь как нечто привычное. Только вот мать Адхама чувствовала себя все хуже и хуже. Ее мучили жестокие боли, и сердце Адхама разрывалось от жалости. Мать часто призывала его к себе, горячо благословляла и возносила Богу жаркие молитвы о благополучии сына. Однажды она сказала умоляюще: «Адхам, всегда проси Господа о том, чтобы он отвел от тебя зло и наставил на истинный путь». Она долго не отпускала его от себя и просила, перемежая мольбы стенаниями, помнить ее завет. В тяжких мучениях она скончалась на руках у сына. Адхам горько оплакивал мать. И Умейма оплакивала свекровь. Пришел Габалауи, долго смотрел в лицо покойной, потом бережно прикрыл его покрывалом, и в его суровых глазах светились тоска и грусть.

Не успел Адхам немного оправиться от горя и вернуться к обычному образу жизни, как его поразила непонятная перемена в поведении Умеймы. Началось с того, что она перестала сопровождать его в сад. К собственному удивлению, он обнаружил, что это его ничуть не обрадовало. Он спросил ее, в чем причина, Она сослалась на дела и усталость. Адхам заметил также, что она не отвечает на его ласки с прежней горячностью, а словно лишь терпит их, не желая обидеть мужа. Адхам встревожился. Что случилось? Он мог бы обращаться с ней построже, иногда ему и хотелось так поступить, но слабость Умеймы, ее бледность и явное желание ему угодить останавливали его. Временами она казалась печальной, временами растерянной, а однажды он даже уловил в ее взгляде враждебность, что одновременно рассердило и испугало его. Адхам сказал себе: «Потерплю еще немного — или все наладится, или я прогоню ее ко всем чертям!»

Войдя в покои отца с отчетом за месяц, Адхам почувствовал на себе испытующий взор и услышал вопрос:

— Что с тобой?

Адхам удивленно поднял голову.

— Ничего, отец.

Габалауи сощурил глаза и потребовал:

— Расскажи мне об Умейме.

Адхам не выдержал пронзительного взгляда отца, опустил глаза.

— Умейма здорова, все в порядке. Габалауи проговорил с раздражением:

— Будь откровенен.

Адхам немного помолчал, почти веря в то, что отец всеведущ, и наконец признался:

— Она очень переменилась. Похоже, она чуждается меня.

В глазах Габалауи появилось странное выражение, он спросил:

— Вы поссорились?

— Нет.

Габалауи удовлетворенно улыбнулся.

— Глупец, будь к ней особенно внимателен. И не ищи близости, пока она сама тебя не позовет. Скоро ты станешь отцом.

6.

Адхам сидел в конторе имения, принимая одного за другим новых арендаторов. Они выстроились перед ним в очередь, протянувшуюся через всю большую комнату. Когда наступил черед последнего, Адхам, не поднимая головы от своей конторской книги, спросил:

— Как твое имя, хозяин? И услышал в ответ:

— Идрис аль-Габалауи.

Адхам испуганно вскинул глаза и увидел перед собой брата. Он вскочил с места, готовясь защищаться, но его поразил какой–то новый, необычный облик Идриса: тот стоял тихо и смирно, одетый в лохмотья, и смотрел на брата грустным и открытым взглядом. Хотя зрелище это мгновенно вытеснило из души Адхама былую неприязнь, он не мог до конца поверить в мирные намерения брата и сказал тоном, в котором звучали предостережение и мольба одновременно:

— Идрис! Идрис склонил голову и проговорил с удивительной кротостью:

— Не бойся, я всего лишь гость в этом доме, если ты соблаговолишь принять меня.

Неужели эти робкие слова исходят от Идриса?! Неужели несчастья смирили его?! Но смирение его столь же огорчительно, как и его наглость. Не отдавая себе отчета в том, что делает, Адхам пригласил Идриса сесть рядом с собой. Тот уселся, и некоторое время братья недоверчиво оглядывали друг друга. Наконец Идрис сказал:

— Я проник сюда в толпе арендаторов, чтобы иметь возможность поговорить с тобой наедине.

— Тебя никто не видел? — с тревогой спросил Адхам.

— Успокойся, меня не видел никто из живущих в доме.

— Я пришел не досаждать тебе, а в надежде на твою доброту.

Адхам опустил глаза, взволнованный словами брата, к лицу его прилила кровь.

Идрис же продолжал:

— Ты, наверное, удивлен тем, как я переменился. Наверное, спрашиваешь себя, куда делись его высокомерие и заносчивость. Так знай же, что на мою долю выпали страдания, вынести которые никому не под силу. И все же я пришел к тебе, потому что такой человек, как я, может поступиться гордостью только перед добротой.

— Да облегчит Господь твою участь, — пробормотал Адхам, — мысль о твоей судьбе и мне отравляла существование.

— Я должен был понять это с самого начала. Но гнев лишил меня разума, вино заставило забыть честь, а бродяжничество и скандалы чуть окончательно не убили во мне человека. Мог ли ты думать, что твой старший брат падет гак низко?!

— Да что ты! Ты был лучшим из братьев и благороднейшим из людей!

Голосом, полным горечи, Идрис промолвил:

— Мне жаль тех дней. Сегодня я только несчастный бедняга, скитающийся по миру с беременной женой на руках. Повсюду встречаю одни проклятия и добываю хлеб хитростью и силой.

— Твои слова надрывают мне сердце, брат.

— Прости, Адхам, мне давно известно твое добросердечие. Разве я не носил тебя младенцем на руках? Разве не был свидетелем твоей юности и твоего возмужания, не имел случая убедиться в твоем благородстве и душевной чистоте? Пусть будут прокляты злоба и гнев, где бы они ни проявились!

— Воистину так, брат.

Идрис глубоко вздохнул и задумчиво, словно сам себе, сказал:

— Сколько я причинил тебе зла! Его не искупят все беды, которые меня постигли и еще постигнут.

— Да простит тебе Господь. Знаешь, я не теряю надежды на твое возвращение в дом. Несмотря на гнев отца, я все же пытался говорить с ним о тебе.

Идрис улыбнулся, обнажив гнилые, желтые зубы.

— Я так и думал. Если есть надежда смягчить гнев отца, то под силу это только тебе.

Глаза Адхама заблестели.

— Благородство твоих слов для меня лучший советчик. Я думаю, уже настало время поговорить с отцом.

Идрис безнадежно покачал лохматой головой.

— Кто старше на день, опытнее на год, а я старше тебя на десять лет. Знай, что отец наш может простить все, кроме того, что его сделали всеобщим посмешищем. Он ни за что не простит меня, и мне нет надежды на возвращение в Большой дом.

Идрис, конечно, был прав, и эго только увеличивало неловкость и замешательство Адхама. Он грустно спросил:

— Что я могу для тебя сделать? Идрис снова улыбнулся.

— Не думай о том, чтобы помочь мне деньгами. Я знаю, что, как управитель имения, ты безукоризненно честен, и если протянешь мне руку помощи, то лишь из собственного кармана, а этого я не приму. Ты сегодня муж и завтра станешь отцом. Не бедность побудила меня прийти к тебе, меня привело желание покаяться в обидах, которые я тебе нанес, вернуть твою дружбу. И еще у меня есть к тебе просьба.