— Слава тебе Господи, цел и невредим…
— Радость–то какая!
— Я же говорил — в День революции выпустят. Он испытующе оглядел их узкими рыжими глазами.
— Премного благодарен… Баяза хлопнул его по плечу.
— Пошли выпьем шербету!
— Потом, на обратном пути… Голос его был спокоен.
— На обратном пути? Один из толпы, задрав голову и глядя на окно третьего этажа, заорал:
— Эй, Илеш!.. Слышишь, Илеш?.. Спустись–ка поздравить Саида Махрана…
Мог бы и не предупреждать, вонючка. Ведь не ночью же я пришел. И знал, что вы меня ждали.
— Так, говоришь, на обратном пути? — снова спросил Баяза.
— Да, кое–какие старые счеты… Баяза нахмурился.
— Это с кем же?
— Ты, может, забыл, что я все–таки отец и что у Илеша моя дочь?
— Верно, но на то есть закон. Он вас и рассудит.
— Лучше договориться по–доброму, — сказал другой. А третий примирительно добавил:
— Как–никак ты ведь только из тюрьмы… Послушался бы совета…
Он почувствовал, как все в нем закипает, но сдержался.
— А я затем и пришел, чтобы поговорить по–доброму… Окно на третьем этаже распахнулось, и из него выглянул Илеш. Запрокинутые головы застыли в напряженном ожидании. Но, прежде чем было произнесено хоть слово, из двери дома вывалился широкоплечий верзила в полосатой галабее и тяжелых ботинках, какие носят в полиции. Саид узнал Хасабаллу, легавого, и прикинулся удивленным:
— Как, и ты здесь? Но ведь я же и вправду пришел, чтобы решить все добром. Стоило ли так беспокоиться?
Легавый подошел к нему и быстро, с профессиональной ловкостью обшарил карманы, пощупал, нет ли чего за пазухой.
— Цыц, ворюга… Зачем пожаловал?
— Пришел договориться насчет дочери…
— С таким, как ты, только и договариваться! — А вот представь себе! Ради дочери…
— В суд обращайся…
— Пойду и в суд, когда ничего не останется…
— Пусти его, — крикнул Илеш сверху. — Пусть войдет!
Всех собери, трус. Ну что ж, посмотрим, надежна ли твоя крепость. Ничего, придет и мой час, и тогда не помогут тебе ни легавый, ни толстые стены.
Вошли в комнату и расселись — кто на диване, кто в креслах. Легавый сел рядом с Саидом, теребя четки. Открыли окна, и в комнату ворвались свет и мухи. На голубом ковре чернели прожженные дыры. На стене большой портрет — Илеш стоит, опираясь на тяжелую трость. А вот и он сам — огромная бочка в просторной галабее, широкое лицо, тяжелый мясистый нос с переломанным хрящом, квадратная челюсть нависла над двойным подбородком, — прикидываясь спокойным, протянул руку.
— Ну поздравляю…
Воцарилось тягостное молчание. Тревожными стали взгляды. Илеш заговорил первым:
— Что было, то быльем поросло. Подумаешь, великое дело! Случаются вещи и похуже. Ну, были друзьями, а потом разошлись… И вообще, в своем позоре каждый виноват сам…
Саид следил за ним горящим взором. Мускулистый, поджарый, он в этот миг походил на тигра, который вот–вот кинется на слона.
— Вот именно, в своем позоре каждый виноват сам… — повторил он.
И разом впились в него глаза. Руки легавого, перебиравшие четки, настороженно застыли. И Саид поспешно добавил.
— Да нет, в общем–то, ты прав. Я во всем с тобой согласен!
— Хватит ходить вокруг да около, — раздраженно перебил легавый. — Ты о деле говори!
— О деле? — Саид слабо усмехнулся. — С какого же дела начнем?
— С какого начнем, тем и кончим. Одно у тебя здесь дело — дочка твоя.
А жена, а деньги мои, паршивый пес? Ну погодите, погодите… Гляди мне в глаза. Ничтожество, жалкий слизняк, жук навозный… Горе тому, кто пляшет под дудку бабы. Но пусть они думают, что он согласен. Он кивнул. Один из подлипал сказал:
— Дочь твоя в надежных руках, с матерью. Да и по закону шестилетней девчонке положено быть с матерью. Захочешь — можешь видеться с ней раз в неделю…
— Но есть кое–какие обстоятельства, из–за которых она по закону принадлежит мне.
Он нарочно повысил голос, чтобы было слышно на улице.
— Ты на что намекаешь? — с вызовом спросил Илеш. Легавый поспешил вмешаться:
— Так мы ни до чего не договоримся.
— Я ни в чем перед тобой не виноват. — Голос Илеша звучал уверенно. — Сама судьба так решила. Долг — да–да, мой долг мужчины повелел мне так поступить. И все ради нее, ради этой девочки…
Мужской долг, гадюка. Не долг, а предательство, двойная измена. Топор, занесенный над головой, и веревка от виселицы… Но все–таки надо увидеть Сану. И он со всем хладнокровием, на которое в этот миг был способен, сказал:
— Девочка ни в чем не нуждалась. У меня же оставались деньги, много денег…
— Это те, что ты награбил? — взорвался легавый. — Те, от которых отпирался на суде?
— Хотя бы и так. Куда они подевались?
— Да ни гроша у него не было! — завопил Илеш. — Клянусь вам, они в такой нужде остались — врагу своему того не пожелаю. А я — я только исполнил свой долг…
Саид не выдержал:
— Хотел бы я знать, откуда это вдруг у тебя взялись денежки, чтобы жить припеваючи, да еще и других содержать?
— А кто ты такой, что я должен перед тобой отчитываться? — рассвирепел Илеш.
— Не горячись, Саид! — сказал подлипала.
— Что до меня, — вмешался легавый, — так мне все ясно. Я тебя насквозь вижу. Да только не трудись понапрасну, кроме как о дочке, ни о чем я тебе говорить не дам.
Саид усмехнулся, отвел глаза. Придется уступить.
— Что ж, будь по–вашему, господин полицейский…
— Да, да, я тебя раскусил, но из уважения к этим людям все–таки позволю тебе повидаться с дочкой. Давайте ее сюда. Неплохо ведь и ее спросить тоже…
— Это как же, господин полицейский?
— Я ведь понимаю, чего ты добиваешься, Саид. Девчонка тебе не нужна, да и девать тебе ее некуда. Когда–то еще сам найдешь приют! Но из жалости, справедливости ради тебе ее покажут. Приведите девочку!
И мать. Пусть мать приведут тоже. Пусть встретятся взгляды. Может, хоть тогда я разгадаю эту дьявольскую тайну. Топор и веревка от виселицы…
Илеш пошел за девочкой. За дверью послышались шаги, и сердце больно сжалось. Саид закусил губу. Подступившая волна нежности и радостного нетерпения унесла и злобу и гнев. Вот и Сана — удивленно озирается вокруг.
Илеш держит ее сзади за плечи. Пришла все–таки. Как же я ждал тебя! В красивом белом платьице, а на ногах босоножки, тоже белые, и проглядывают накрашенные ноготки. Смуглое личико, темные, зачесанные наверх волосы. Он так и пожирал ее глазами. А она недоверчиво переводила взгляд с одного лица на другое. Его лицо ей особенно не понравилось — ведь он рассматривал ее пристальней всех. И, чувствуя, что именно к нему ее заставляют подойти, она принялась изо всех сил упираться и пятиться назад. Он глядел на нее не сводя глаз, но на сердце стало холодно и пусто. Осталось только одно чувство — сознание утраты. Чужая. А глаза такие же, как у него. И такой же узкий овал лица. И нос с горбинкой. А вот — чужая! Где же голос крови? Или он тоже предал? И почему все–таки так хочется прижать ее к груди?
— Вот твой отец, — небрежно бросил легавый. А Илеш с бесстрастным лицом добавил:
— Поздоровайся с папой. Бедная мышка. Чего боится? Если бы она только знала, как мне дорога. Он протянул навстречу ей руку и судорожно глотнул: в горле стоял ком. Ободряюще улыбнулся, но девочка сказала: «Нет!» — и попятилась назад. Илеш преградил ей путь. Она закричала: «Мама!» — но Илеш снова легонько подтолкнул ее вперед:
— Поздоровайся с отцом!
Глаза присутствующих загорелись злорадным блеском. И Саид понял: тюремные муки не так уж тяжелы.
— Подойди ко мне, Сана! — В голосе его звучала мольба. И, чувствуя, что не вынесет отказа, он привстал ей навстречу.
— Нет!
— Я твой отец!
Она удивленно взглянула на Илеша. Саид упрямо повторил:
— Я твой отец, я! Иди сюда!
Она продолжала упираться. Тогда он — уже с силой — потянул ее к себе. Она закричала. Он прижал ее к груди, она заплакала и оттолкнула его. С отчаянием, понимая, что проиграл, он пытался ее поцеловать, но она отворачивала лицо, и он сумел поцеловать только руку, которой она отбивалась с безжалостной яростью.
