Мать присела к столу. Закурила.

– Конечно, как мужчина – он привлекателен. Не спорю. Но прости, он же чистой воды ревизионист. Советую тебе держаться от него подальше.

В первый миг Октя опешила. Ей показалось, что ослышалась.

– Да, ревизионист, – с неприязнью повторила мать.

– Но при наших отношениях – мое замужество неизбежно, – робко, с запинкой объяснила Октя.

– Ерунда, – резко оборвала мать. – Пойми, он из тех, кто с детской лопаткой пытаются подступиться к громадной горе. Ткнутся в одно место, в другое. А гора стоит. Вот тут они и впадают в амбицию. Весь мир перед ними виноват. А чего проще? Знай свое место в общем строю – и будь простым солдатом. Только тогда ты принесешь пользу обществу.

– Он лучший на нашем курсе. Ленинский стипендиат, – лепетала Октя, пробуя защитить Илью.

– Тем хуже, – отрезала мать. – Такие люди – чем способней, тем больше делают глупостей. Ему не хватает стержня – идейной убежденности. А это – основное в жизни, поверь мне, – сухо, не глядя в глаза, подытожила она. И, немного помедлив, повторила, – советую держаться от него подальше. Однако решать тебе.

Октя послушно кивнула: «Хорошо, мама. Я подумаю». Но все осталось по-прежнему. Они с Ильей словно прилепились друг к другу, расходясь по домам лишь поздно вечером. Октя все чаще стала бывать в двухэтажном домике с мезонином, с пылом помогала вести нехитрое холостяцкое хозяйство братьев. Костя, старший брат Ильи, понравился ей сразу. Увидев Октю, засиял ласковой улыбкой: «Сестричка!». С ним всегда было легко и просто, не то что с Ильей, который, меряя шагами крохотную комнатушку и размахивая руками, мог часами толковать о том, что ей, Окте, казалось скучным. Иногда она, свернувшись калачиком на топчане, засыпала под эти речи. Брат подсмеивался над Ильей: «Наш философ». Со временем стала замечать, что случаются между ними и стычки. Она в этих случаях терялась, старалась забиться в уголок. Была научена горьким опытом – у них на Петровке в последнее время такие передряги кончались хлопаньем дверьми.

Тут, в мезонинчике, было все по-иному. Многозначительное добродушное похмыкивание младшего: «Нам видней, но вы сильней», – или колкое: «Наши теории против вашей практики бессильны». На этом все обычно и кончалось. Но однажды, войдя из кухни со сковородой золотистой, до хруста поджаренной картошки, застыла от страха. Они стояли друг против друга, сжав кулаки. Илья словно утес нависал над коренастым братом. Увидев ее, Костя криво усмехнулся:

– Давайте ужинать, – и, мгновенно опамятовавшись, сел за стол.

Илья точно не слышал его:

– Стреляли в безоружных. И ты это оправдываешь?

– Кончай истерику, иди есть, – строго повторил старший и придвинул к себе тарелку.

– Нет, погоди, – Илья возбужденно подскочил к нему, спросил с плохо скрытой издевкой, – это, вероятно, входит в круг твоих служебных обязанностей – не рассуждать?

– Прикуси язык, – вполголоса отрезал Костя и, недобро прищурившись, добавил, – играешь с огнем. Это может плохо кончиться.

– Боишься за меня или за свою карьеру? – Язвительно усмехнулся Илья.

Октя заметалась между ними:

– Ребята, что вы? Что вы? – Дрожащими руками нарезала хлеб, раскладывала по тарелкам картошку.

Некоторое время в комнате царило тягостное, опасное молчание. Лишь изредка тонко звякала вилка или скрипел о тарелку нож. Внезапно Илья с болью выкрикнул:

– Это урок для всех! Каждого это ждет. Каждого, кто осмелится выступить.

Костя, точно не слыша его, безмятежно, с видимым удовольствием похрустывал свежим огурцом. И тут – где-то в глубине коридора затренькал звонок. Октя в испуге метнулась к двери. «Мать пришла», – этот страх жил в ней, не утихая ни на секунду. Оставаясь ночевать в мезонинчике, коротко оповещала: «Я буду у Лели». Была такая Леля – ни рыба ни мясо. Толстая, анемичная. Считалось, что они подруги. Понимала – мать знает все доподлинно, но все равно врала. И потому с ужасом ждала того дня, когда мать поднимется по крутым скрипучим ступеням в мезонинчик.

Она долго возилась с замком, наконец – открыла дверь. На пороге стоял молодой мужчина. И тотчас Костя мягко оттеснил ее в комнату: «Иди, это ко мне». Через минуту он молча начал собирать чемоданчик, стоящий всегда наготове в углу комнаты.

– Еду в командировку на месяц, – спокойно, словно ничего не случилось, сообщил, обращаясь к Окте. – Хозяйничай здесь да присматривай за ним в оба, – он кивнул в сторону Ильи, – не то, гляди, наломает дров. Это такой товарищ – за ним глаз да глаз нужен. – Он посмотрел на часы, и сразу же внизу просигналила машина. Уже в дверях бросил Илье, – это ты верно сказал – урок. Так что делай отсюда выводы. И кончай умничать. До добра это не доведет.

В этот вечер Илья долго не мог уснуть. И когда Октя попробовала было приласкаться к нему, он отстранился, со злобой в голосе закричал:

– Неужели ты не понимаешь, что произошло? Ведь это жуткая, непоправимая ошибка. Это конец! Теперь все откатится назад. И не на год, два – на десятилетия. Как же жить дальше? Опять молча тянуть лямку раба?

– Что ты? Что с тобой? – В испуге залепетала Октя. И робко погладила его по плечу. Он резко отбросил ее руку, повернулся лицом к стене.

Утром, проснувшись чуть свет, она долго вглядывалась в его лицо, в насупленные даже во сне брови, в горестно сжатые губы. «Что его мучает? Что гложет все время? – С тревогой думала. – Неужели ему мало нашей любви?». И когда заметила, что он уже не спит, собравшись с духом, выпалила:

– Илья, скажи, что нужно тебе для счастья?

Он безучастно молчал, уставившись в потолок. Октя скользнула рукой по его груди, лаская золотистые завитки волос. Он резко отстранился, взял ее за подбородок и заглянул прямо в глаза:

– Ты хочешь меня понять? – Она робко кивнула. – Тогда ответь мне, что двигало декабристами? Ведь жертвовали всем: богатством, положением в обществе, семьей, любимыми женщинами. И все это ради тех темных забитых мужиков, баб, солдат, кого толком не знали и не понимали.

Она заученно пробормотала:

– Патриотизм, – и, почувствовав всю фальшь этого затертого слова, покраснела. Илья невесело рассмеялся:

– Когда ты наконец научишься думать? – И вдруг с яростью, – неужели не можешь понять? Наступает такой миг, когда человек внезапно осознает, что познал истину. Это – как озарение. И ему больно, что другие не видят и не знают этой истины. Что-то вселяется в него, жжет и не дает покоя – ни днем, ни ночью. Теперь он уже не принадлежит себе. Это становится смыслом его жизни.

– А любовь? – Прошептала Октя, чуть не плача.

Он умолк. Потом прижал ее к себе. Уткнувшись лбом в ее плечо, тихо сказал:

– Прости меня.

3

Стояли первые дни лета. Где-то далеко на юге прогрохотали в послеполуденном зное по городским мостовым гусеницы танков. И грянули, точно летний гром, выстрелы. На улицы посыпались с сухим треском зеркальные стекла витрин – гордость и роскошь столицы былой казацкой вольницы. Раненых не принимала ни одна больница города. Глухая молва об этом прокатилась от края и до края, хотя дикторы в эти дни взахлеб толковали лишь о видах на урожай и раннем сенокосе.

Поздней осенью Октя внезапно обнаружила, что у Ильи появились новые друзья, с которыми он ее не знакомил. Тогда же начались его отлучки, исчезновения. Она мучилась, шалея и теряя голову от ревности. В дни, когда он пропадал неизвестно где – тихонько, чтоб не слышала мать, поскуливала в подушку. Иногда, проснувшись ночью от неясной мучительной тревоги, твердо решала: «Все! Конец! Сколько же можно унижаться, навязываться». Утром, входя в аудиторию, норовила обминуть его, проскользнуть незамеченной. Боялась встречаться с ним даже взглядом. Но он словно сторожил ее. Стоило переступить порог, как окликал, чуть ли не насильно усаживал рядом. А после – незаметно, тайком тесно прижимался к ее бедру. Она пламенела от стыда и приливов желания. Мысли ее путались, мешались. Ни о какой учебе не могло быть и речи. Думы были лишь об одном: «Что с ним происходит?». А после лекций он мог опять, ни слова не сказав, улизнуть. Однажды, собравшись с духом, решилась пойти к нему. «В конце концов – объяснимся раз и навсегда», – накручивала она себя по дороге. Но чем ближе был его дом, тем все больше терялась и робела. Дойдя до знакомого угла, перешла на другую сторону. Долго смотрела на занавешенное окно, топталась, меся озябшими ногами талый грязный истоптанный снег. Наконец решилась, поднялась наверх. Дверь ей открыл Илья: