С той поры у мужиков пальцы крючком. Кое у кого и горб. Но им по сей день памятна борозда, где скворцы искали червяков, пружинная борона, за которой вышагивал аист. Они и поныне работают с той же ненасытностью. Хотя грядки с огурцами и поле свиных бобов не сравнить с хлевом. Труд пропитал их кости так же, как запах навоза одежду.

Рейнис улыбается:

— Теперь везде мобильный транспорт.

Амалия снова навостряет уши — опять какое-то незнакомое слово.

— Теперь, тетушка, коровники в центре разгребают тракторами.

— Не издевайся, Микелис, над старым человеком.

Наступает молчание.

Ну как втолкуешь бабке Амалии про траншеи для стока навоза и доильный зал, что облицован белым кафелем? И кто за это возьмется? Сами краем уха слышали, иному лишь одним глазком довелось повидать. Прицисов парнишка иногда рассказывает про агропромышленный комплекс, но поди разберись, что это такое. Пройдут годы, пока приноровишься к обыкновенным вилам, а тут сверкающий никель и стеклянные трубы.

Оцепенение снимает бабка Амалия:

— Постой, как бы не забыть. Ты, Рейнис, придешь меня отпевать?

Рейнису неохота рассуждать о столь скорбных материях:

Не печалься, не грусти,

Много весен впереди.

Дарта каркает бабке Амалии на ухо:

— Не бойся, на земле не оставят.

СПРАВКА О ДАРТЕ ОДС И БАБКЕ АМАЛИИ

Их всегда можно застать дома. Ни той, ни другой незачем и некуда уже ходить. Дарте давно надоела Амалия, и Амалии давно осточертела Дарта. На хуторе «Приедес» царило раздражение, которое водворяется, когда чужие, по существу, люди живут под одной крышей. Обе прикованы друг к другу словно цепями, и перерубить эти узы невозможно.

Дарта Одс уже несколько лет ходила в пенсионерках. Амалия Пилдере была третьей по счету приживалкой, которая дожидалась в «Приедес» своего смертного часа. Дарта совместное жительство объясняла коротко:

— Взяла человека опекать, пока не помрет.

Первой была Херта Смилга, вдова машиниста, ходившего за паровым локомобилем. Она прожила у Одиене всего год. Потом в ее комнату вместе со своими кроснами въехала Текла Жодзиня. Некогда прославленная ткачиха в последнее время сильно сдала, но помогала по хозяйству целых шесть лет.

Амалия же отпраздновала девяностолетие, а смерть все не являлась. Цыган про нее непременно сказал бы: «Кто худ, тот живуч». Бабка Амалия была суха, как былинка. Носила теннисные кеды на четыре номера больше своего размера, чтобы втиснуть в них три пары шерстяных чулок. Вес у бабки был столь ничтожен, что палку для опоры искать не приходилось. Амалия срезала ольховый прут и, гуляя, то и дело взмахивала им перед собой, как делает пастушок, когда сбивает с травы росу. Стоило ей заглянуть в зеркало, как тут же раздавалось:

— Глянь-ко, что от рожи осталось. Один нос торчит.

Сказать правду, орган обоняния у нее особо не выдавался. Но сама она была сушеной-пересушеной, да и челюсти искусственные давно раскрошились. Поэтому нос в ее собственных, а также чужих глазах казался единственным мало-мальски приметным ориентиром.

Дарта рядом с бабкой Амалией выглядела пышной. Зимой и летом ходила в резиновых сапогах. Волоча тяжелую обувь, переваливалась с одной ступни на другую. Создавалось впечатление, будто она месит болото и с трудом выдирает из трясины ноги.

Дарта вовсе не увлекалась благотворительностью и не собиралась превращать хутор «Приедес» в пансионат для престарелых. Суть условий укладывалась в две фразы: работать за харч и отписать имущество Дарте. Она, в свою очередь, обязывалась по договору устроить богатые похороны. Как принято в деревне.

Могло показаться, что у таких одиноких старух за душой ничего нет. Но только на первый взгляд. У бабки Амалии, например, была скоплена не одна сотенка. В окованном медью сундуке, или, как она его называла, в скрыне, лежали шерстяные одеяла ее собственной работы, купленная в Армейском экономическом магазине^[4] меховая шуба, золотые часы на цепочке, которые носят на шее, пять десятирублевок царских времен, два пол-рулона ткани, тонкое белье и много других соблазнительных вещичек. В углу стояла зингеровская швейная машина, которая могла прослужить еще сто лет.

Голью перекатной не были также и Херта Смилга, и Текла Жодзиня. И все равно, будь материальных ценностей много больше, редко кто взвалил бы на себя лишние заботы о постороннем. Иной даже собственной матери сторонится, не то что чужого человека. Отгадать, где собака зарыта, не составляло труда. Пока был жив муж Дарты Вилис, они обходились сами. Дочь Рудите была не в счет, потому что училась и в домашней работе участия не принимала. Лесник почти весь день отсутствовал. Тем не менее мужская рука давала себя знать во всем.

После смерти Вилиса Дарта не справлялась с обязанностями. Она доила четырнадцать колхозных коров. А что это значит, не требовалось объяснять. Старушка, которая могла бы сготовить обед, прополоть в огороде грядки, обмыть бидоны и переделать сотню других мелких дел, была совершенно необходима. Иначе не быть Дарте передовиком.

Сдавать позиции ей не позволяла гордость. Ее стадо было хорошо ухожено. По надоям она держала первое место в колхозе. Ее превозносили на каждом собрании, хвалили на совещаниях в районе, сажали в президиум. Дарта купила плотную костюмную ткань, сшила синий жакет, чтобы было к чему прикрепить ордена Ленина и Трудового Красного Знамени. Каждый месяц колхозная кассирша отсчитывала ей порядочную сумму. Внушительными получались и квартальные, и годовые премии.

В те времена о подменщицах еще и речи не было, каждая доярка выкручивалась как могла. Дарта договорилась с Дзидрой Берке, чтобы в те дни, когда ей надо будет сидеть в президиуме, соседка доила вместо нее. На это смотрели как на частную услугу, расходы хозяйка хутора «Приедес» покрывала из своего кармана. О том, как пасти скот, ломать голову не приходилось. Руководство вняло просьбе передовой труженицы и нарядило мужиков огородить пастбище колючей проволокой.

Подопечным старухам вменялось в обязанность перегонять коров из одного загона в другой. На нехватку кормов Дарта не жаловалась. Большой сарай на хуторе доверху набивали клевером, в клети не переводилась мука. Только картошку и свеклу не подвозили. Сеяли и сажали тут же, у хлева: прореживать и пропалывать свеклу Дарта должна была сама. Картошку окучивал кто-нибудь из соседей.

Пока жив был Вилис, на хуторе держали двух коней. Одного прозвали лесным, другого молочным. Один числился за лесничеством, другой принадлежал колхозу. Молоко доставлял на молочный пункт Вилис или Дарта. После смерти мужа хозяйка «Приедес» какое-то время поездила было одна, но потом почувствовала, что такая нагрузка ей уже не под силу. Дарта обратилась к председателю: не может ли обязанность возчика взять на себя кто-нибудь другой? Тот просьбе не обрадовался: для обслуживания четырнадцати буренок придется выделить еще одного человека, но в конце концов сдался — стариков в Заливе хватало. А допустить, чтобы закатилась звезда трудовой доблести, как называл он Дарту, было нельзя.

Крепко переволновалась передовая труженица, когда ей предложили вступить в партию. В Заливе коммунистов не было. Рейниса выбрали депутатом сельского Совета, но он остался беспартийным. И вдруг она будет первой! Ряды партии, тем не менее, надо было пополнить рядовыми колхозниками. Лучшей кандидатуры, чем знатная доярка, нельзя было и придумать. В принципе Дарта не имела ничего против. Слава доярки устраивала ее куда больше, чем положение супруги лесника. К ней хорошо относились, ее ценили. Дарта понимала, что добилась почета и признания сама, своим трудом, видела, что нужна колхозу. Она не боялась, как говорили люди, ввязываться в политику. Загвоздка была в другом — что скажут соседи. Такая же деревенская баба, как все остальные, и вдруг — в партию. В Заливе, вопреки ожиданию, к новости отнеслись спокойно.