Оказалось, ночные посетители сбили женщину, она со сломанным бедром доставлена в больницу. Налицо было двойное преступление: нарушение правил движения и бегство с места наезда. Эксперты быстро напали на след. Специалисты без особого труда обнаружили на крыле следы безупречной Янисовой работы. Янис воспринял этот факт как рекламацию своего мастерства, поскольку был уверен, что сработал лучше, чем на фабрике.
Утешал его самолюбие лишь приклеенный на стене лист бумаги, на котором он отмечал количество клиентов и даты.
Визит работников милиции был только началом. Яниса вызывали в учреждения, допрашивали, притом не один раз. Два злополучных гостя попались, но невыясненной осталась уйма загадочных происшествий, как в близких, так и в более отдаленных местах. Ратынь ныл и стонал. Его заставляли вспоминать клиентов, обратившихся к нему за помощью месяц, а то и два назад. Самое неприятное, что для протоколов требовалось раскрыть бухгалтерию, которую он никогда не доверял бумаге.
Наконец Ратынь получил повестку в суд. Ему самому ничего не грозило, зато сколько звону было в Заливе и во всем колхозе! Как ни оправдывайся, хождения по судам марку мастера не украшают. Ратынь, пытаясь отвести от себя тень, ронял равнодушно:
— Меня тоже вызывали свидетелем.
Хорошо хоть, машины продолжали по-прежнему сталкиваться и налетать на столбы. Работы хватало. Происшествие, однако, забылось не скоро. Суть его Отшельник выразил цифрой:
— Триста рублей я потерял, таскаясь по судам!
В дальнейшем струю из золотого родника мастер малость поубавил. От внезапных ночных работ и вовсе отказался. Сделать это было нетрудно.
— Больно плохо себя чувствую.
Как не поверить седой бороде?
После истории с милицией и судом Отшельник утратил былую уверенность. Стал больше бояться воров.
Сосед Микелис Клусум убедился в этом очень скоро. Ему не хватило выпивки ровно на четвертинку. Где-то около полуночи поскребся в Янисову дверь. Но хозяин, должно быть, так крепко уснул, что в ответ не раздалось ни звука. Умаялся, видать, и повалился как колода, спит — не добудишься.
Микелис налег плечом на дверь. И тут хмельной дух выпорхнул из его головы, точно воробей. Пронзительно завыла сирена милицейской автомашины. Во дворе на вершине столба замигал свет, от которого мороз подрал по коже.
Откуда Клусуму было знать, что Отшельник смастерил сигнальное устройство для отпугивания разбойников?
О происшествии не проговорился ни тот, ни другой. Не в интересах Микелиса было рассказывать, как он перетрусил. Янис в свою очередь должен был держать в тайне наличие пугательной аппаратуры, чтобы сработала неожиданно, если кто снова вздумает позариться на его деньги.
Впоследствии соседи обратили внимание, что у Микелиса сильно разыгрался тик. И рассудили, что к старости каждая хворь дает знать о себе все чаще и чаще.
А Ратынь знай себе выколачивал, красил, доил козу и корову и выращивал тыквы. В отлично унавоженной почве те пускали мощные плети, и по осени иной плод он едва мог поднять. С тыквами не было возни. Росли сами, сами здоровенными листьями глушили сорняки. Урожай Ратынь укладывал в колхозный грузовик и отвозил на базар. Картошку, морковку, свеклу, лук и еще кое-какую нужную в хозяйстве мелочь он выращивал только для себя.
Пастбище Отшельнику всегда выделяли на самом лучшем участке. Те, кто ведал распределением земельных наделов, имели машины.
Так что удивляться было нечему. Никто ему не завидовал, все чтили принцип «всяк живет, как умеет». Этот маленький, но показательный факт приводил в расстройство одного лишь Пильпука. Особенно после того, как у него самого вышли неприятности из-за непомерно раздавшегося картофельного поля. Клочок чуть более тучной пожни еще раз подтвердил, что слава знатного кузнеца Жаниса ушла безвозвратно, в то время как другой такой же старый пень загребал деньги лопатой и не знал отбоя от заказчиков.
Правда, с точки зрения соседей, больший вес имел Пильпук, который весьма облегчал существование обитателям Залива ежедневными молочными рейсами. Общаться с Янисом Ратынем им доводилось реже — в известных уже случаях с водкой. И когда приходили за музыкой. Ежели торжества в каком-нибудь доме были не столь велики, чтобы нанимать малую капеллу, то у Ратыня одалживали патефон. Тот все еще работал. Многолюдных празднеств в Заливе давно не справляли. Если не считать похорон. По сему поводу местный люд, памятуя о недалеком конце, позволял пошутить друг над дружкой:
— Поиграет музыка в твоем доме, поиграет. Только ты уже не услышишь.
Если к кому-нибудь из стариков приезжал гость, к Янису приходили за музыкой. Так повелось исстари. Отшельник как зеницу ока берег комплект пластинок «Беллаккорд», в которых были увековечены песни их молодости, их радость, тоска разлуки и грусть.
Все пластинки сразу Янис не давал. То была продукция, которую отпускают не по весу. Каждый должен был объяснить, что хочет. Иной сразу шпарил по памяти. У кого голова была слабее, читал названия по бумажке. Отобранный репертуар Ратынь записывал и по три раза наказывал не разбить пластинок.
— Теперь таких днем с огнем не сыщешь. А что, не так, что ли? Чтобы не получилось как со старухой Виботниене. Взяла и расколола «Шипи, Минна»!
Случилось это бедствие много лет назад. Но как предостерегающий пример приводилось всякий раз, когда требовался патефон. За услугу, так же как за водку, взималась плата.
— Никто вам не запрещал покупать пластинки самим.
Сам Отшельник обычно слушал радио, но наставали и такие мгновения, когда почетная роль отводилась патефону. Происходило это по утрам в воскресенье. Иные деды по старой памяти поминали бога, а Отшельник заводил пластинку:
Был когда я холостой, то думал так:
Замечательная это штука — брак.
Ныне, в брак вступив законный,
Мучаюсь как прокаженный.
Потому такую песенку пою:
Крошка моя, обезьянка, у-у-у,
На бобах не оставайся,
Одинешенька!
Почешу твою головку
И поглажу твою шерстку,
Даже подарю, милашка, поцелуй.
В противоречивой оценке супружества и безбрачия Янис, видимо, улавливал что-то жизненно необходимое для себя. Возможно, этот шлягер содержал ответ на загадку его собственной судьбы.
Эту пластинку Ратынь напрокат не давал никому.
* * *
Радости свадебного застолья продолжаются, как обычно, после первых рюмочек. Не припомню праздника в Заливе, чтобы обошлось без разговоров о еде и питье. Для сельского жителя еда — конечный продукт его труда и всей жизнедеятельности. В повседневном быту, правда, ни крестьянин, ни крестьянка не воздают хвалу молоку, караваю хлеба или салу. Бросят ломтик копченого мяса на сковороду, отхлебнут простокваши — и бегут себе дальше. Но при встрече двух соседей шипящий в жире срезок грудинки становится как бы мерой достатка и уважения.
— Наворачивают, будто на толоке навоз возили. — Дарта проглатывает кусочек и принимается за принесенный Андреем круг колбасы.
В Микелисе Клусуме тем временем вызрело слово:
— Ни навоза такого, как раньше, ни толок теперь нет. От одной коровки за день всего три вилы выбросишь за хлев, и кончен бал.
Дарта в ответ:
— Рейнису и с этой кучкой дерьма не надо будет ворошиться. Купит себе штоф молока — чего еще надо, и заживет как заправский горожанин. Молодоженам колхоз отпускает так же, как пенсионерам.
Андрей пощелкивает языком:
— Вот раньше, когда Дарта держала прорву скота, мы на толоках спину не успевали разогнуть. Весна, распускается черемуха, а навозный дух поверху плывет. Чувствуешь — поработал. Красота! Садишься за стол — на кухне вонь, а аппетит такой, что готов теленка сожрать.
