Игры не раз приближались к грани, когда озорство переходит в гнев. Юргис этого не знал. Вчетвером им всем было весело. Никто никого не обижал. Бывали мгновения, когда Ирбите опускала голову и собаки лизали ей лоб и шею. Лошадка зубами легонько покусывала собак за шкирку, лизала мех. Собаки отгоняли друг друга, подставляя ей шеи. Но стоило Юргису отойти, как собаки начинали ее дразнить.

А в общем, жизнь в Межмалниеках текла в идеальном согласии. Сандрис и Лайне воспряли духом: ребенка, который столько лет мучился и страдал, они теперь каждый день видели здоровым.

В тот вечер Сандрис с Юргисом вернулись с конного завода как обычно. Отец занялся машиной, сын начал резвиться с друзьями.

Когда машина была помыта, а сын, жеребенок и две собаки вволю набегались, Сандрис пошел в комнату, чтобы включить телевизор, Юргис — к себе, чтобы засесть за книги.

Ирбите, Клера и Синтис остались во дворе, ластились друг к другу, баловались. Но вскоре собаки начали лаять. Спортивный комментатор объявил по телевидению перерыв, наступила тишина. Но только в комнате. Во дворе стоял лай, что-то со звоном разлетелось, трещало, ломалось. Сандрис выбежал и тотчас бросился назад, схватил со стены ружье — и мгновение спустя во дворе раздался выстрел.

Встревоженный выстрелом, из маленькой комнаты выскочил Юргис, так же, как отец, влетел обратно. Так же молниеносно снял с крючка ружье, и еще через мгновение во дворе прогремел второй выстрел.

В этот раз Ирбите нашла безопасное место возле новых «Жигулей». Ударила задними ногами по машине.

Потрясающая сила в жеребячьих ногах.

Сандрис увидел во дворе разбитые «Жигули» и не выдержал.

После первого выстрела Ирбите рухнула, но еще пыталась подняться.

Второй раз нажать на курок Сандрис не успел.

Никто не мог поверить, что сын застрелил отца.

КРОВАТЬ-КАЧЕЛЬ

В каждом поселке есть свой дурак. А то и несколько. Но один из них всегда главный.

Не будем считать тех, кто спился до потери разума, те просто дураки. Настоящий же дурак — единственный в своем роде.

В Лейкалне таким был Паулис.

Паулис жил отшельником в собственном доме. Точнее сказать — в домишке. Унаследованная от родителей собственность состояла из двух помещений — комнаты и кухни. Вполне достаточно, чтобы удобно устроиться. Так нет, одежда у Паулиса висела на крюках. Книги грудились на подоконниках, на столах. Подставкой для телевизора служил улей — крышка снята, вместо нее положена доска. Радиоприемник и электрический светильник приклеплены в изголовье над кроватью. Просто, сподручно.

Ел Паулис со сковороды или из кастрюли.

Чего зря пачкать тарелку?

Самой выдающейся достопримечательностью обстановки была кровать. Не сам предмет для спанья, а его устройство. Кровать висела на веревках. И не каких-нибудь, а на толстенных, как рука у запястья. Узлы были затянуты так крепко, что удержали бы на месте океанский лайнер во время тайфуна. Паулис на своем ложе мог бы безбедно провисеть столетия — веревки не порвались бы.

Пока были живы отец с матерью, Паулис спал на нормальной кровати, которая нормально стояла на полу. После смерти родителей подвесил лежак на канатах к потолку.

В наши дни, когда в моду входят всякие диковины, кровать на канатах толщиной с предплечье гляделась весьма модерново. Только Паулис таким образом подвешивал себя уже лет сорок. Во всем остальном он не имел никаких отклонений, выглядел обыкновенно, вел себя безупречно. И наверняка мог бы стать хорошим мужем. Никто не знал, обращался ли Паулис к кому-нибудь с предложением или нет, но мнение женщин было единодушным:

— Я бы такой качки не выдержала.

Известное дело, лучше всего люди разбираются в том, о чем не имеют представления.

За минувшие сорок лет любопытные не раз пытались выведать:

— Почему у тебя кровать висит на веревках?

— Не хочу отрываться от естества. Раньше, бывало, родится ребенок, куда его клали? В колыбель. Теперь кладут в коляску. Да, в кроватку тоже. А заплачет, берут на руки, качают. Чтобы успокоить. Качка — это естественное состояние человека. Разве ходьба не качка? А танцы? А любовь? Езда? Кровать, наоборот, не дает качаться. Преешь в неподвижности, кошмары изводят, бессонница. Или отлежишь себе что-нибудь. Меня же ничего не беспокоит. Если сон не идет, свешу ноги через край, оттолкнусь, раскачаюсь — сразу веки слипаются. Чувствуешь, онемела рука или что еще — снова ногу наружу, оттолкнулся и качайся себе. Кровь взболтается, рука оживет — и спишь как младенец. Если бы фабрики производили подвесные кровати и вы от рождения не были бы дундуками, за нами никто бы не угнался. Качка улучшает настроение, наполняет тело бодростью. В неподвижных кроватях вы чахнете и своей хилостью тянете колхоз назад.

Паулис был человеком чести. Трудился образцово. Получал награды и премии.

Его принимали или за чокнутого, или же за человека выдающегося ума. Смотря как когда выгоднее.

Паулис видел все как есть и говорил об этом без околичностей. Держал глаза отверстыми, даже когда следовало бы зажмуриться. Слышал то, что надо было пропускать мимо ушей. Резал правду-матку к месту и не к месту. Кому нравятся такие праведники? Несдобровать бы Паулису с его характером, но начальство наловчилось с ним справляться. За старание нахваливало, а газетчикам, являвшимся проверять жалобы, объясняло:

— Если есть желание, поезжайте, конечно, поговорите с людьми, посмотрите. Но на всякий случай имейте в виду, что жалобщик ваш спит в постели, которая привязана канатами к потолку.

— Да что вы говорите!

Как было газетчикам не заинтересоваться чудаком, спящим в подвешенном состоянии? Наслушаются они баек, посмеются, покрутятся туда-сюда — и считай, письмо проверено. Беседовать с автором было необязательно. Паулис свои письма обычно заканчивал словами:

«Ответа не жду. Не в этом суть. Я просто изложил вам свои наблюдения и раздумья. Говорил и в колхозе, но они не берут в голову».

Паулис работал в хлеву. Сновал-хлопотал вместе со своим конягой с утра до вечера. Привозил корм, раскладывал по кормушкам, чистил ферму. Смешивал навоз с торфом. Рубил дрова, топил кормовую кухню. Словом, делал все, разве что коров не доил.

Для навозохранилища сам понавез камней, сам мало-помалу его вымостил. Трудно ли доить, когда всего вдоволь, все убрано, везде порядок. Механизаторам удобно забирать компост. Машины не вязли. Бульдозер вертелся как хотел, у погрузчика под колесами твердый грунт — любо-дорого смотреть.

И смотрели, кстати сказать. В Клуги привозили поучиться. Тому, что может один человек, когда он трудолюбив да с выдумкой.

А чуть только Паулис покажет свой вредный характер, напишет куда не следует, сразу доха наизнанку — чокнутый.

Что правда, то правда, когда Паулис за что-то вступался или, наоборот, ополчался против чего-то, рассчитать, какое коленце он выкинет, было невозможно. Мог запросто укатить в Москву, написать в редакцию, протиснуться в любой кабинет, независимо от того, что за табличка висит на дверях.

Как-то раз в Клуги привезли поленья, которые не расколешь ни силой, ни сноровкой. Паулис терпеливо тюкал топором да клиньями. Но когда за все мучения ему заплатили копейки, обиделся. Недолго думая помчался в районный центр и направился прямо к председателю исполкома. Секретарша на минуту отлучилась. Паулис смело попер в кабинет. Там как раз заседал исполком. И вот в разгаре заседания открывается дверь, входит мужик, держа в руках сучковатую колоду с застрявшим в ней топором. Бросает ношу на паркет и обводит сидящих возмущенным взглядом:

— Платить копейки за такую работу?! А сами не хотите попробовать?

И взяв топорик с колодой, подходит к человеку, сидящему во главе стола.

Председатель исполкома пробовать не захотел. Но сколько ни жал на кнопку звонка, никто не появлялся. Видать, секретарша засиделась за кофе в другом кабинете.