— Ничего, не утруждайтесь… Четыре с половиной часа — это шестьдесят выходит. С других по четырнадцать беру, но с вас уж по старому знакомству. А лиф, пожалуй что, и не нужен, отдам лучше сшить, чтоб по фигуре… на той неделе нам центрифугу доставят.
— У меня на кухне по обеим сторонам были сушилки для посуды. Полный комфорт, в тысяча девятьсот тридцать шестом году! И мойка… биде…
— Ох, ох, дорогая вы моя, спешу я, ваша милость. Как бы хорошо иной раз вот так поболтать о том о сем, но ведь дел невпроворот.
Теперь-то она точила бы лясы, старушенция. Задаром.
— А серебро у вас очень красивое, — сказала Рожика напоследок, в утешение.
Она заскочила в продовольственный, купила Тилдике сто граммов самой дорогой салями. Вечером девочка не ест горячего. Ехала с двумя пересадками, и после каждой трамваи были все грязнее, как-то желтее — у нее даже рука было дернулась протереть тусклое вагонное окно.
Дома щелкнула выключателем. Ничего, вот придет лето — и не надо будет все время жечь электричество. Летом квартирка у них приветливая. Уютная. И эти восемь ступенек из кухни в комнату не как у всех. А что стена на кухне отсыревает, так ведь только зимой. Ниже расположена, в этом все дело. Так и инженеры установили.
Ничего, Бузгар все сделает как надо. Он порядочный человек, этот Бузгар, хоть и неотесан. И уважительный. Понимает, что она не его поля ягода. Эх, отчего было не такому, как он, достаться?
— Тилдике-е! — пропела она с порога. — Тил-ди… Тилдике… А почему ты, золотко мое, не в школьном халатике?
— Ну ма-ам… он такой противный, — заныла Тилдике. Ее старательно подвитые волосы словно липли к крупному черепу, глубоко посаженные маленькие глазки недовольно зыркали. — …А ты накрахмалила мою нижнюю юбку? Мне ведь достанется от тети[11] Камиллы!
— Тилдике, душенька, так вот же она, висит на вешалке…
— А в школе эта дура тетя Илона опять мне замечание в дневник записала. И всегда они ко мне цепляются. Уж я по-всякому объясняю: вчера до десяти репетировали смерть Розы — да что толку… слышишь, ма-ам, она говорит, школа прежде всего. — Тилдике развернула салями и стала есть прямо так, без хлеба. — И что третий класс самый трудный…
— Самый трудный, самый трудный… Заладила каждый год одно и то же. Для тебя прежде всего балет!
Тилдике снисходительно отмахнулась.
— Да ладно, ладно. Но тогда хоть шмотки-то покупай стоящие. Вон Бабуце из Брюсселя кружева шлют.
— Вот увидишь! И тебе не придется стыдиться. Я тут на три дня подрядилась убирать после покраски, за это плата двойная!
«Везет мне со шмотками классно, — думала Тилдике и, чавкая, доедала салями. — Если б еще не надо было вечно скакать да прыгать. Вверх, вниз, вверх, вниз, и еще эта противная трещотка… Хоть бы уж выучиться поскорее, что ли!»
— Ма-ам, ну почему ты никогда не купишь копченого сала?
— Копченого сала, золотко мое? Да я бы с моим удовольствием! Но ты же сама знаешь, тебе надо гибкой быть, при твоем балете…
— Сама вон какая толстая, прямо свинья, — звенящим голосом выкрикнула Тилдике, — и я тоже для моих восьми лет совсем не худышка.
— Спорим, ты это от соседки Секереш слышала… Зачем ты с ними разговариваешь? Сколько я раз просила: с ними в разговоры не вступай… Твое дело репетировать, репетировать поусерднее. Но учение в школе тоже забрасывать нельзя, — прибавила она строго. — Кому столько дано разума, как тебе, для того учение все равно что игра…
— Давай в охотника и лису поиграем, ма-ам, — протянула Тилдике и уже тащила из угла потрепанную коробку с настольной игрой. — Я буду охотник, а ты лисица, ладно, ма-ам?
Рожика вздохнула. Хотелось есть, но салями не осталось ни кусочка. И Бузгар вот-вот явится, надо бы пол на кухне чем-то накрыть, чтобы не закапал масляной краской. Но и ребенку внимание уделить нужно. От этого развиваются умственные способности.
Она выбросила кость, сделала вид, будто не заметила, что Тилдике бросила дважды и теперь с визгом преследовала по бумажному полю пластмассовую лису. На какой-то миг Рожика даже задремала.
Тихонько постучался Бузгар.
— Войдите, — раздраженно, со сна, крикнула Рожика.
Бузгар опять постучал.
— Ох, да входите уж, Бузгар. Тилдике, ни к чему не прикасайся, не то испачкаешь руки в краске! Вносите, вносите!
Худощавый, хилого телосложения мужчина, с припорошенными кирпичной пылью усами, неловко топтался на пороге.
— Дак ведь грязное все, как же так, целую ручки… вот ежели бы вы сделали милость, простелили что-нибудь…
— Тилдике, ни до чего не касайся! — Рожика бросила на пол нейлоновую скатерть. — Ну, вот вам. Не стесняйтесь. Посмелее.
— Потому ведь как я не желал бы… при этакой вашей чистоте… мы-то ведь что ж…
— Пустяки, пустяки… На то есть горячая вода. Синьку принесли?
— И белила и синьку, целую ручки… и две кисти, разные. Ужо зашпаклюю, а потом наждаком пройдусь…
— Ох, Бузгар, Бузгар! — Рожика с сомненьем на лице подняла слипшуюся, заскорузлую малярную кисть. — Да вы и вправду дело понимаете? Не испортите мне эту красивую стенку?
— Что вы, Рожика, ежели не в обиду вам такое обращение. — Бузгар приложил руку к сердцу. — Уж вы извольте, доверьтесь. Что ж с того, что дукумента у меня нету? Работаю-то я с им рядышком? Разве не так? Зачем же тогда человеку вот это дадено? — Он громко шлепнул себя по лбу. — Да и глаза опять же на что? — И он ткнул себе в глаза двумя пальцами.
— Документ, — сказала Тилдике, — а не дукумент…
— Ах ты, золотко, — чмокнула ее Рожика, — ах ты, конфетка моя… Знаете, Бузгар, покрасьте мне стенку в небесно-голубой цвет, такой, знаете, словно бы небесно-голубой цвет, затуманенный… можете вы себе это представить?
— Ну как же! — Бузгар поднес обе ладони к самой стене и, не касаясь, как бы огладил ее всю. — Уже все представил. Сделаем к общему удовольствию. Да будь у меня такая кухня…
Бузгар проживал в общежитии каменщиков, девятый квартал по улице Иллатош, первый этаж, комната вторая, на тринадцатой нижней койке, от двери направо. Но на верхней больше воздуха. И скоро уж он переберется туда, комендант обещал ему, самолично.
— Ничего сразу не бывает, Бузгар. И я поменялась не вдруг, прежде-то в складском помещении ютилась. Но, само собой, пришлось ради этого в дворники пойти. Коли сделаете все, как следует быть, так, пожалуй, и сорок форинтов получите на руки, материал-то у вас так и так даровой…
— Помилуйте, Рожика, не в обиду будь сказано, а только вот и счет. — Из кармана холщового пиджака Бузгар выудил затрепанный чек. — Я в хозяйственной лавке покупал все. Я, знаете, этак рисковать не хочу…
— На такой-то большой стройке?! А вы, видать, и впрямь кулема… Ну, глядите, чтоб, значит, все как следует, гладенько да не спеша. Спешить вам некуда. Уж вам-то, право, спешить некуда.
Бузгар сел на пол, между ногами поставил банки с краской.
— Она малость пахучая, барышенька чихать будет.
— Душенька ты моя, золотце мое, ступай наверх, в комнату, а я тебе телевизор включу, фигурное катание, ну, ты знаешь, танцы на льду… понаблюдай!
— Ма-ам… не люблю я фигурное катание смотреть. Только когда падают…
— Ничего такого мудреного тут и нет, Рожика, главное дело — смешать в препорции, вот и вся хитрость, ну, еще важно, чтоб кисть, значит, горизонтально держать. Я ведь все-о на ус себе мотаю! Разве уж так оно поставлено, что дукумент человеку требуется, иначе ему веры нет… да он у меня и был бы, не подхвати я в двадцать девятом скарлатину, семнадцати лет, Рожика, верите ли, скарлатину, а после уж меня обратно-то учеником не взяли, а потом правое бедро сломалось, и все-то я ждал, вот наступят хорошие времена… ну а наступили они, Рожика? Откровенно скажите: наступили?
— Работа у каменщиков грязная…
— …ведь об чем человек мечтает, прошу прощения, вот как я, одинокий: тарелка горячей пищи, раз в день кружка пива, ну и сласти, уж признаюсь, чего тут стыдиться: сласти тоже. Вот хоть вчера: захожу в магазин, прошу пятьдесят граммов с малиновой начинкой, а у них по сто граммов только, в пакетики расфасованы. Могу я себе это позволить — каждый день, Рожика, каждый день! — ну скажите откровенно: могу я себе позволить тратить что ни день два семьдесят только на сладкое?
