— С оборочками?.. Ну-ну, погляжу! Уж лучше вам, чем на помойку.
— Ну как, можно слезать-то? Сверкает, будто полированное, тут и солнышко поскользнется да шлепнется…
— Вон там еще, в правом углу, Рожика! Не жалейте, трите покрепче!.. Ха, правящий класс! А все ж без меня им не обойтись! — Хермина Собослаи опять положила клюшку для гольфа в футляр от скрипки. — Представьте, я их попросту спасла — спасла от голодной смерти!
— Ну, я уж спущусь, это здесь в стекле изъян…
— Трите, трите!.. Меня-то они почитают. Там никто голоса не повысит. Да, ежели человек умеет себя поставить, так и нынче еще… Эта несчастная инженерша, она инженер-химик… что делать, приходится, при таком-то бездельнике муже! А эти ее горы химикатов, этот смрад!
«У тебя тоже смраду хватает, — думала Рожика, — тряпье-то все старое, нафталином пересыпанное… а какое славненькое балетное платьице сладила бы я из этих тряпок для моей Тилдике! И духи твои тоже — уж такой запах от них тяжелый, нет чтобы каким хорошим дохнуло…» Она сердито смотрела сверху, как Хермина Собослаи нажимает на обтянутый темно-зеленым шелком мячик, как прыскает одеколоном через тоненькую трубочку пульверизатора. «Так и въедается в парчу-то…»
— Терпеть не могу запах пачулей, — говорила Собослаи. — По запаху в квартире сразу можно судить о хозяине. У Блати все пахнет одной только пылью. Они говорят — от книг; но это запах пыли, книги-то все на открытых полках, столько денег получают, а застеклить не на что… Представьте себе, если бы я так же держала мое серебро… — Она подошла к горке и легко провела рукой по стеклу.
— И это все настоящее? — спросила Рожика, спускаясь.
— Все! Один к одному! Пока перечистишь, целый день уйдет.
— Да вы мне только скажите. Уж я их так начищу…
— О, нет, Рожика! — улыбнулась Собослаи. — Это уж я сама. Этого я никому бы не доверила. — Она подошла к окну, наклонилась к самой раме, послюнила кончик пальца.
— Там краска облупилась! — сказала Рожика. — Понапрасну царапать изволите. Пора бы уж и побелить рамы-то…
— Знаете, сколько бы я получила за все это, если бы продать решила? Столько денег сразу, пожалуй, мы с вами и не видывали с тех пор, как форинт в моде.
— Дак ведь для вашей милости это дороже стоит. — Рожика раздумывала, не спросить ли ей тринадцать форинтов вместо двенадцати. — Когда-нибудь это еще ой как пригодится вашей милости. Никого не слушайте.
— Я вас, Рожика, люблю. Вы от природы разумны. Пожалуйста, соберите пух под кроватью. И потом, еще пол на кухне… я, правда, дома никогда не готовлю, на ужин съем сухарик — и ладно, но эти так все изгваздают, просто сил нет смотреть… А какая была кухня! Белый с голубым кафель, встроенная мойка, и это в тридцать восьмом!! Стол покрыт этернитом…
— А что толку в разуме, милая барыня? — воспросила Рожика из-под кровати, наполовину под нею скрывшись и болтая в воздухе мясистыми, в красных пятнах ногами. — Коль в школе не учился, только на такое вот и годишься… Эх, ведал бы мой бедный отец, самостоятельный ремесленник, что на этакое растит меня… — Рука ее на что-то наткнулась. Она ощупала непонятный предмет. Вроде колечка. Повернулась набок, волнуясь, сунула находку в карман. — Ну вот, теперь чистота, загляденье прямо…
— Сейчас сварю вам кофе… но вы уж тогда вынесете заодно и мусор?
— Дак это я для вас просто так, не в службу, а в дружбу… Ох, вот только сбегаю на минуточку…
Она заперлась в уборной. Разочарованная, молча потрясла кулаком. Плоская формочка для пышек. Похоже, у старухи и нет драгоценностей. Эти затейливые серебряные чашки-плошки — все ее имущество. И разве ж речь о том, чтоб украсть или что… Вот только колечко бы для Тилдике, как подрастет…
А супруга доктора Собослаи тем временем тщетно искала кофе. Сосед запер от нее свой буфет. Хотя как уж распинался шесть лет назад: «Что наше, то и ваше, тетушка Хермина».
— Увы, Рожика, увы…
— Э, не беда! А вот ежели вам оно без надобности, так видела я в прошлый раз у вас лиф, в блестках весь… когда мы от моли вещи перекладывали. Тилдике три наряда нужно для экзаменов: будет танец Розы, потом венгерский чардаш и менуэт… Вот этот лиф для менуэта бы, может…
Рожика села на кухонный стул; круглый гребешок, державший волосы, ослабел, и они упали на ее взмокшее лицо, грязные бороздки пота потекли на грудь, в разрез платья.
— Что поделаешь, сердце у меня уж не прежнее… как перевалило за сорок, оно сразу чувствуется. Да еще парадное по ночам отпирать, вы не поверите, как это тяжко. И после всего слышишь о таких вот, как эти ваши, не знай кто…
— Что ж, — вздохнула Собослаи. — Я отдам этот лиф. Для вас не жалко. А вы хоть шкафчик кухонный помойте, это же раз-другой тряпкой провести, только и всего…
«А ведь она могла бы Тилдике завещать свое серебро, — вдруг осенило Рожику. — Ужо поспрошаю старьевщика. Что, как это музейские ценности».
— Ни в чем уж радости никакой не вижу, верите ли, вот только Тилдике… успехи ее. — Глаза Рожики увлажнились, она подалась на стуле вперед.
Собослаи взглянула на будильник.
— …вот и давеча преподавательница ее хвалила. Если и дальше, мол, так пойдет, на будущий год переведут в группу успевающих… Балетные тапочки двух видов просила, для экзаменов белые и чтоб ленты крест-накрест, до коленок. — Она показала на собственной ноге, поверх забинтованной щиколотки. — Барыня милая, ну чисто сказка! Да я и послала бы вам билетик на менуэт, если б пойти изволили. Родители должны продать по двадцать пять билетов, это вроде подарка к окончанию учебного года, да плата за обучение — два форинта в месяц. Как же вы думаете, чего ради я и надрываюсь так! А тут еще Фери, мой муж бывший, да вы его знаете, ваша милость, он снимал у вас хрустальную люстру, когда она уже наполовину оборвалась… словом, Фери все суется с уговорами: не надо, мол, да не надо, зряшние траты, не для этого он алименты платит. Завидуют. Очень завидуют, и в доме нашем живет учительница одна, пощупала как-то руки моей Тилдике, талию и головой покачала — фигура, мол, не балетная, а вы бы только посмотрели, как она пируэт выделывает… Нет, выучу ее, сама хоть с копыт долой!
— Правильно, — сказала Хермина и опять бросила взгляд на часы. — Не позволяйте влиять на себя. Интересы ребенка прежде всего. Она многого может добиться, с таким-то выигрышным по нынешним временам происхождением…
— Не все ж в землю носом уткнувшись жить, право слово…
— Лиф она получит! — Собослаи направилась в комнату. — Я его разыщу. Она этого заслуживает, такая миленькая, складненькая девчушка.
«Примитивна. Как же она, бедненькая, примитивна! — Хермина раздраженно рылась в шкафу. — Но спорить с ней себе дороже, вымоет кухню кое-как. А ведь какая жажда выбиться, наверх вскарабкаться! Да почему бы и нет, если самый дух времени лесенку подставляет…»
Она отодвинула теплый носок для лыж, набитый лавандой, вынула табачного цвета брюки для гольфа и кремовую, натурального шелка английскую блузку. Положила костюм на колени, присела на днище открытого шкафа. Ее ноги странно подергивались, словно готовые к бегу, с губ срывались французские, английские слова, сопровождаемые трепетным подрагиванием запястья…
Рожика опустилась на четвереньки, плеснула на каменный пол кухни воду со щелоком. Двенадцать форинтов за час, а старуха — надо же! — еще и минуты высчитывает.
Но и то сказать, одна ведь она как перст. Так бы и заросла грязью, силенок-то у нее всего ничего, сундук отодвинуть и то не могла бы. А уж комната! Битком же набита, заставлена вся, кому это нужно, и хоть бы одна завалящая какая пеларгония!
Рожика увидела пакет из-под чая — едва не накрыла его мокрой тряпкой. Поднесла к уху, на донышке еще что-то шуршало. Чай экстра. Тилдике пригодится. Пусть попробует.
Протирать кухонную мебель она и не подумала. Формочку для пышек положила на середину буфета. На что она ей сдалась.
— Лиф получите в следующий раз, — объявила Собослаи и все покачивала на коленях костюм для гольфа. — Запропастился куда-то…
