«Не обижайся, голубчик!» – потрепал его по плечу Саныч. Композитор схватился за уши и возопил полушепотом: «Я ничего не слышу, я оглох!» «Это пройдет, уши с непривычки заложило, – стал успокаивать его звонарь. – Забыл гадкий дед тебя предупредить, что надо было предварительно ватки в уши положить, я на что привычный, и то одно ухо ватой затыкаю»; под «гадким дедом» звонарь разумел себя. Композитор смотрел на запутанные в усах артикулирующие маленькие губы звонаря, и глаза его наполнялись вящим ужасом: «Ничего не слышу! Как же я теперь музыку буду писать?» «Ну, как-как, – пожал плечами звонарь, – как Бетховен…»

– Меня Вадим Георгиевич тянет на повышение, – пожаловался в следующую свою смену Колодин Всеволоду Санычу в сторожке, когда тот опять заглянул к нему со «Старопраменом».

– А что? Священство должно быть целью каждого мужчины. – Саныч сдержанно округлил эбеновые глаза, так что в них отразился матовый серебряный блик с его толстого серебряного обручального кольца.

– Как это, каждого? – смутился, задергался внутренне Колодин.

– Другое дело, что можно и не стать священником, но как высшая цель земного существования, как идеал… – уточнил Саныч, он круглил глаза не рьяно, а педагогически.

– А, ну как идеал – это можно.

– Есть у меня одна врака по этому поводу. Историйка про Аркашу. Теперь-то он не Аркаша, а целый отец Иона. А когда он был еще Аркашей из ВГИКа, мы променады с ним и с другими творческими кутилами по Броду такие забабахивали! Бродом у нас улица Горького называлася. А в стены Трех вокзалов плескалося золотое море советского шампанского с пузырьками по горизонту. Я-то что? Я все порхал, как бабочка, синкопами, опылял цветы добра и зла, пил цветочный нектар мировой культуры и смаковал коньяк из горлышка в колоннадах Метрополитена имени Ленина. А Аркаша, тот был заправский хиппи и диссида, потом еще ударился во всевозможные буддизмы-оккультизмы, камлали они всей своей бандой – ой, простите, я хотел сказать: бомондом! – в этой самой башне. – Саныч указал на двенадцатиэтажный блочный дом за окном. – Там была у Аркаши фатера. Но вот, глядим, наш Аркаша воцерковился, покаялся, зачастил в монастырь, выбился в любимые духовные чада. А потом охнуть не успели – он уже послушник. Причем не просто послушник-салага, ему проповеди после литургии произносить доверяют. Речист! Но компанию свою старую Аркаша не забросил. Компания у него незаурядная подобралася: режиссеры с философами, критикессы с поэтессами, генеральские дочки с поэтами, князья с графьями. Высший свет, коротко говоря. Другое дело, что дворянство, пусть человек и рождается в дворянской семье, присваивается только высочайшим повелением, указом государя… Я вот тоже из недобитков, но дворянином себя не считаю, потому что государь-император обо мне указа не подписывал. Ага, ну вот. Вознамерился, значит, наш Аркаша принять иноческий постриг. Друганы его родовитые решили, само собой, это дело как следует сбрызнуть, шампани накупили горизонтальной. Пришли ватагой на постриг, кто по-неформальному в штатовских джинсах, а кто в кутюрах и шанелях. Стоят, крестятся, всё по-правильному делают, как Аркаша научил.

Самого же Аркашу монахи берут под локотки и заводят в носочках прямо в царские врата – вообще босиком положено, но он в носочках был. Друганы ждут-ждут, уж служба закончилась. Выскочил из алтаря иподьякон. Аркашины друзья подступили к нему, спрашивают: «А где же наш Аркаша?» «Он теперь не Аркаша, а брат Иона», – со всей положенной строгостью отвечает иподьякон. «Ну хорошо, – ропщут дамы, – когда же он выйдет? Мы его ждем-ждем». Почему «ропщут»? Как апостол Павел сказал? Женщина в храме да молчит. Аминь. Ага, ну вот. Лошадиный дьякон им и отвечает: «Куда ж ему выходить, ему теперь некуда выходить, ведь он теперь монах».

– А почему «лошадиный»?

– «Ипо» ведь по-гречески «лошадь»? Вот и получается, что «иподьякон» – «лошадиный дьякон». Так и увели нашего Аркашу с концами, а разношерстым приятелям с шампанями их, джинсами, кутюрами и шанелями пришлося без Аркаши обмывать его постриг. Простите.

– Всеволод Александрович! – раздалось снизу. Саныч замер, а потом подчеркнуто независимо и небрежно выкрикнул:

– Сейчас! Иди в храм!

Супруга Всеволода Саныча работала за свечным ящиком.

– Всеволод Саныч! – моментально терялось терпение внизу.

– А она обещала вас в окошко выбросить, если мы с вами еще будем пиво пить, – наябедничал Саныч. – Она может.

– Да, может, – согласился Андрей. – Ваша супруга просторна в плечах.

– Чего это, просторна… – осекся Саныч.

– А что? Это красиво – когда у женщины широкие плечи.

– Вы, Андрей Викторович, не обращайте внимания. Понятно, что самый лучший на свете – Всеволод Саныч, но вы тоже у нее в любимчиках ходите, она просто виду не показывает, в строгости вас держит.

– Всеволод Саныч! Долго вы еще собираетесь там болтать? – опять взорвалось внизу.

– Цыц! – прикрикнул с развороту Саныч, а сам жалостно посмотрел на недопитый стакан пива, погладил его, махом допил, надел свою куртку, повешенную на спинку стула, черную вязаную шапку, такую же, как у Колодина. – Моя жена дома босиком ходит, благочестиво в платочке, но босиком, – обернулся напоследок Саныч.

– Да? И что?

– Вот знаете, бывают подкаблучники.

– Знаю.

– Ага, а я подпяточник, – провозгласил Саныч и поплелся вниз.

Андрей припал к окну. Супруга уводила Саныча, они степенно шествовали под ручку к воротам. Колодин смотрел им вслед вдохновенно.

Только на подворье Колодина отпускал страх. Стоило ему, сменившись, выйти за церковную ограду, как беспричинный страх подступал и старался ступать в ногу. Андрей нарочно спотыкался, приостанавливался, но страх опять угодливо искал его ногу. Андрей попробовал было откупиться от него милостыней, которую сыпал в ладони нищих у ворот, но милостыня суть бескорыстна, и откупиться не получалось. По всей видимости, это был страх смерти, а может, это был и не самостоятельный полноценный страх, а изнанка отпетого под гитару и погребенного в душе чувства, которое не хотелось называть по имени потому еще, что это и есть имя собственное: или женское, или – по Иоанну Богослову – Божье, а его чувство имело другое собственное имя, которое Андрей содержал в такой тайне, что оно со временем стало тайной для него самого; стало святыней и жупелом. Андрей мог произносить его на каждом углу, разглашать перед каждым встречным, оно все равно оставалось в тайне. Андрей пытался заменить его другим именем. Он ведь не был святым, женщины приходили. Но они уходили, и прежнее имя выступало в душе. Андрей не был святым, но сейчас он был один. Последнее время перестали попадаться ему его женщины. Как древесные нимфы гамадриады умирают вместе со своим деревом, в котором живут, так и милые его сердцу девушки как-то повывелись вместе с милыми временами (что пройдет, то будет мило), а иные вроде и были раньше гамадриадами, а теперь то ли взяли себя в руки, опомнились, сделали себе пирсинг и зажали удила, то ли в побеге от сладострастного Колодина превратились в болотный тростник или в ужасе от его комплиментов рассыпались в прах. Очень много появилось на улице, в транспорте красивых девушек, больше, чем раньше, но Андрею нужна была другая, способная, подобно его страху, идти с ним в ногу, искать его ногу. Та, имя которой стало святыней и жупелом, так и делала, она часто делала прискок, чтобы идти в ногу, а то вдруг разворачивалась и шла задом наперед, чтобы на ходу смотреть Андрею в лицо.

Жил Колодин один, благо квартирка от дедушки осталась. Нередко Андрей после смены придет домой, споет песенку под гитару и, вспомнив всё, расхорохорившись, звонит кому-нибудь по телефону в прошлое. Звонил он людям, давно забывшим думать о нем: одноклассницам, друзьям юности. У тех были деньги, дети, бизнес, автомобили, карьера, корпоративный дух, прибыль, стриптиз, конкуренты, дайвинг, здоровые амбиции. И не вполне трезвое вдохновение какого-то названивающего из прошлого Андрюхи Колодина их не интересовало. Алло… Вы куда звоните? В прошлое… Куда? Это разве не прошлое? Вы ошиблись номером. Да это Андрюха Колодин. А, Андрюха, тогда другое дело…