На закате второго дня сбившаяся у зала и в самом зале толпа зашумела, пропуская кого-то. «Король? Король идет?» — спрашивали друг у друга те, кто еще не мог ничего разглядеть. И ответом на их вопрос был волной прокатившийся по залу почтительный гул: «Леди Нэрвен!» — и сдержанный грохот стукающихся об пол ножен: мужчины преклоняли колена перед сестрой двух королей Нарготронда.

Леди Нэрвен шла рука об руку с князем Келеборном, как и он, одетая в кольчугу и опоясанная мечом, и оба они были прекрасны — золотая воительница и серебряный воин, и нараменники у обоих были из двух полотнищ — белого и серого цвета, и на груди у нее была золотом вышита Лаурэлин, а на его груди серебром — Тэльперион.

Юные оруженосцы несли за ними их шлемы, а следом шагали два десятка синдар — в облегченном доспехе из кожи и железных пластин, с луками и стрелами за спиной. Страж дверей, ведущих из зала в королевские покои, без слов открыл перед ними вход, закрытый для всех прочих. Галадриэль и Келеборн вошли, а их свита осталась снаружи.

Последовав за Келеборном в изгнание, эти эльфы сохранили повадку дориатских затворников, ни с кем не вступали в разговоры и делали вид, что не понимают нолдорина. Расспрашивать их о чем-либо было бесполезно.

Прошло столько времени, сколько горит восковая свеча толщиной в палец и длиной в три — и большой колокол в нише возвестил о приближении короля. Эльфы расступились, разошлись из серединного круга и, кому хватило места, расселись — однако же места бардов по правую руку от короля оставались свободными.

Вошел Ородрет — и радостный крик раскатился по залу: король был одет в кольчугу. За ним шли Финдуилас, Галадриэль и Келеборн, и барды в синих с золотом плащах.

Ородрет подошел к трону, сел и поднял руку, призывая к тишине. Кресло справа от него заняла дочь, слева — сестра.

— Чему вы так радуетесь? — тихо спросил Ородрет, когда все умолкли. — Тому, что Нарготронд выступает последним? После того, как беоринги рассеяли армию Саурона, после того, как Фингон прижал его самого к топям Сереха, а Маэдрос изгнал орков из Лотланна?

По залу снова пронесся гул, на сей раз — изумленный: оказывается, Ородрет знал намного больше, чем казалось.

— Так чему же вы радуетесь? — продолжал король. — Тому, что феаноринги наконец ушли и можно говорить у них за спиной то, что вы не решались говорить им в лицо? Тому, что эльфийская дева, которой они готовили насилие, не дождавшись от нас помощи, сбежала сама? Тому, что, даже спеша к Тол-Сирион со всех ног, мы не застанем там Финрода живым?

Он медленно обводил взглядом ряды, и те, на ком взгляд останавливался, опускали глаза.

— Мы выступаем, — проговорил наконец Ородрет. — Мы уже всюду опоздали из-за своей трусости и неверности. Дортонион отвоевали без нас и Саурона разбили без нас. Дней за семь мы успеем добраться до Тол-Сирион. Может быть, на что-нибудь сгодимся.

Саурон или не знал об этой дороге, или так и не сумел приспособить ее для военных надобностей, и не диво: дорога была на редкость пакостная. Она ныряла в горы Криссаэгрим прямо из Моркильского леса, и если бы не Элвитиль, балрога с два кто-нибудь ее бы нашел, так она заросла. Правда, Гили подозревал, что тут не обошлось без чар сокрытия, на которые эльфы горазды. Ведь не могли же люди прожить в Дортонионе полторы сотни лет и ни разу не налететь даже случайно на короткий путь к перевалу Анах. Нет, не всем он открывался, не всем.

Итак, дорогу через лес пришлось прокладывать заново, но там, где лес кончился, начался сущий ад: русло речки, рассекавшей перевал, пробившее себе между отвесных скал ступени высотой по колено лошади. Чуть ли не полдня поднимались по нему против воды, ведя коней в поводу, и, когда выбрались наконец на взгорье — каждый просто упал где стоял и какое-то время валялся на стланике, отдыхая. Все промокли до костей.

Дальше стало полегче, дорога, кружа и петляя по ущельям и распадкам, поднималась полого и можно стало ехать верхом. Но немногие воспользовались этой возможностью — на ходу они быстрее согревались. Гили тоже грелся движением, и поэтому, когда объявили стоянку, готов был опять свалиться где стоит и заснуть. Но нет — все пошли собирать сухие ветви кустарника, чтобы развести огонь и согреться, потому что никто еще не подсох окончательно и все замерзли.

Сухой и ломкий мертвый стланик обещал сгореть быстро и жарко — а значит, чтобы обогреть отряд, понадобятся целые стога. Руско собирал его огромными охапками — они страшно затрудняли спуск и почти ничего не весили — и стаскивал их в общую кучу. Куча быстро вымахала в здоровую копну.

Здесь еще можно было шуметь и жечь костры без опаски — заметить их могли разве что орлы Фаррована, что расселись на высоких утесах — даже отсюда было видно, какие это громадные твари. А вот завтра, сказали эльфы, придется держаться тихо и без огня: перевалив через водораздел, они окажутся там, где бывают орочьи отряды.

Гили делал уже, как он решил, последнюю ходку — как вдруг раздался звук, заставивший его похолодеть: короткий и пронзительный женский крик.

Он бросил стланик и бегом, рискуя свернуть себе шею, помчался вниз, к речке, откуда крик доносился.

— А вот и ты, — услышал он мрачный голос Берена, протолкавшись сквозь толпу стрелков. — Вовремя. И как ты это объяснишь: — он встряхнул за шиворот… Даэйрет.

— Ты что здесь делаешь, — в ужасе выдохнул Руско. — Я же оставил тебя там!

— Стало быть, тебя вешать я обожду; да здесь и негде. Ну, красавица, отвечай мне, почему ты надумала удостоить нас своим обществом и как это тебе удалось.

— Ты дурак, — прошипела Даэйрет. — Ты велел десятникам проверить своих людей, но никого не проверил сам. Каждый думал, что я из чужой десятки.

Берен окинул ее беглым взглядом. Да, принять ее за мальчишку было куда как просто. Среди Бретильских драконов половина еще не брила бороды, а свою уже не девчоночью грудь она, видимо, стянула повязкой. После того как все оставили горскую одежду и набросили плащи и шапки морготовцев, она в черном мужском платье и сером плаще, затерялась среди прочих.

— Дурак я, что не зарубил тебя сразу. Ничего, зарублю, как только услышу ответ на второй вопрос: зачем ты с нами увязалась?

— Я… — Даэйрет беспомощно заоглядывалась кругом и взгляд ее остановился на Руско. — Ты сегодня утром велел всем женатым, у кого еще нет детей, покинуть отряд и возвращаться домой…

Берен кивнул. Он и вправду не хотел брать с собой никого, чья гибель была бы для семьи невосполнимой потерей: ни единственного оставшегося в роду сына, ни молодого отца, ни только что женившегося юношу. Когда утром на его призыв отозвалось более пятисот человек, десятники, родичи и друзья называли имена тех, кто не может поехать — и так из пяти сотен остались полторы. Но эта сопливка всяко не имела к делу никакого касательства.

— И что? — подтолкнул он умолкшую было Даэйрет.

— Один такой не покинул отряд.

— Да ну?

Даэйрет показала пальцем на Руско.

— Он — мой муж, — сказала она. — Вчера вечером и ночью он лежал со мной как с женой. Я его не оставлю.

Берен какое-то время переводил взгляд с одного на другого, приоткрыв рот, и был в это время страшен — с прищуренными воспаленными глазами и черной, разбитой скулой.

— Ты что, — прошептал он наконец, — думаешь, что я тебе поверю? Тогда ты еще глупее, чем мне казалось.

— Думай что хочешь! — взвизгнула Даэйрет. — Убей меня, если хочешь, но я туда не вернусь!

— Слышать этого не могу, — Берен толкнул ее в грудь так, что она села на гальку. — Руско! То, что она сказала — правда? Ты и в самом деле жарил свою колбасу в ее печке?

Горцы переглянулись и удивленно зашумели. Большинство из них считало, что Гили свою пленницу «того» еще в тот день, когда девиц захватили, и для Берена это не тайна, раз они спят в одной палатке.

Хотя Гили не прятал глаз, лицо его сделалось от смущения темнее волос, и это выдало его прежде, чем он сказал: