«Всемогущий Аллах! — воскликнул он. — Что вам тут надо?»

«Да вот ездим, смотрим…» — отвечал я.

Он еще сильнее вытаращил глаза, потом обернулся к своим людям, укрывавшимся за скалой, и крикнул:

«Подите сюда! Тут двое ингилезов пожаловали поглядеть на нас. Идите, идите, пускай глядят». — Он засмеялся. Подозрительность исчезла. Полагаю, что мы являли для него зрелище не менее потешное, чем он для нас. Взять хотя бы меня. Вы видите, каков я. (Барнаби для вящей наглядности вытянул свои руки и ноги.) Добавьте к этому, что на голове у меня был желтый кожаный берет. Из той же мягкой кожи было и верхнее мое платье, и высокие гамаши. О Рэдфорде уж и не говорю — он был в жокейской шапочке и длинном шарфе, концы которого свисали на грудь.

Турок оказалось человек десять, они так же пялили на нас глаза, как и чауш. По их словам, с ними был тут офицер, но он спустился в город проведать свой гарем. Он был местный.

«А вы что делаете здесь в такой холод?» — спросил я.

«Пушки стережем!» — ответили они все разом. И повели нас смотреть. То были два стальных дальнобойных орудия, укрепленных между скал на северном склоне холма.

«Вы стережете только или стреляете тоже?»

«Они сами стреляют», — было мне ответом.

«Хорошо, что русские далеко», — заметил я.

«Какое далеко? Мы их еще поутру на том берегу видали».

«На каком берегу?»

«Да вон, напротив!» — они указывали на другой берег Марицы, где тоже виднелись строения.

Я вынул бинокль и стал внимательно исследовать противоположный берег. Но ничего не обнаружил. То есть увидел снова дома, а за ними занесенную снегом, безлюдную, безмятежную равнину.

«Удрали они! — объяснил чауш. — Как мы пальнули по ним! И с других холмов тоже. Да и пехота начала поливать огнем… Жаль только, наши мост красивый сожгли!..»

Мост еще дымился. Не опасность, а страх погубил его. И как впоследствии стало ясно, страх же обрек на пленение замешкавшиеся турецкие части. Но в ту минуту меня больше занимали русские, появившиеся и затем исчезнувшие. Вероятней всего — разведывательные разъезды. Тем лучше, думал я. Готовность города к обороне остудит их пыл и замедлив наступление. А это и было целью Сулеймана.

Но и другие мысли тоже не оставляли меня, покуда я объезжал холм. Я смотрел на раскинувшийся во все стороны город, на вздыбленные силуэты других холмов, на темную реку меж белых берегов. По эту сторону турки и болгары, размышлял я. А где-то вдали русские. Встреча двух разных миров! И разве впервые сегодня? Быть может, великий Филипп на этой самой скале чертал план своего будущего города? Мысленным взором видел я зубчатые контуры стен и башен. И как рушит их и сметает с земли стихия столетий, как она все преображает. И вот былой Филиппополь становится Пулпудевой, затем Тримонциумом, затем Филибе и, наконец, превращается в Пловдив. Проклятье! Я, кажется, опять увлекся. Сознаюсь, история — это моя слабость.

Однако, пожалуй, довольно об этом холме и вообще о прогулке по городу. Четверть часа спустя я был уже внизу по дороге в штаб. Неподалеку от вокзала меня обогнала пролетка. В ней сидел господин в серой шляпе — единственное, что я в первую минуту успел заметить. Но затем он обернулся, и его лицо с бакенбардами, в очках показалось мне знакомым. Я пришпорил лошадь. И мы почти одновременно воскликнули:

«Доктор Джил!»

«Фрэд Барнаби!»

«Да, и в полном боевом снаряжении, — сказал я. — Но тысяча чертей, вы-то, доктор, что вы-то делаете здесь?»

«Исцеляю этих чертей. А вы?»

«Всего лишь составляю им компанию».

Приятно повстречать старого знакомца в ту минуту, когда ты уже начал тяготиться всем окружающим. Я ехал рядом с пролеткой, и мы, не умолкая, говорили о войне — не о войне как таковой, а лишь о том, что непосредственно касалось нас.

«Услыхал, что главнокомандующий здесь. Еду вот разузнать, когда мы наконец эвакуируем лазарет», — сказал Джил. Я не удивился негодованию, звучавшему в его словах. Доктор Джил любил порядок и любое отступление от него принимал близко к сердцу.

«На вашем месте я бы решил это сам, — сказал я. — А кстати, у вас в лазарете есть сестры милосердия?»

Он кивнул, но я не удовлетворился этим.

«Хорошенькие? Молодые?»

— Поосторожнее, Фрэдди! — предостерег его Миллет, Бога ради, осторожнее! Взгляните, как у миссис Барнаби вздрагивают ресницы!

Мы невольно обратили взгляды к супруге Фрэда, но она улыбалась спокойной, невозмутимой улыбкой.

— Мне ничто не грозит, — отвечал путешественник. — Все исповедано, окончено производством и сдано в архив. И вообще вам должно быть известно: англичанин подсуден закону лишь в Англии!

— Какая удобная позиция! — воскликнул Карло, и все общество с ним согласилось.

Барнаби пренебрежительно пожал плечами и продолжал:

— Я вам сказал, что Сулейман призвал корпусных командиров на военный совет в помещение вокзала, поближе к телеграфному аппарату. Но теперь должен поправить себя. Совет собрался в ресторане напротив вокзала — единственном, сдается мне, приличном ресторане в городе. Своей репутацией он обязан был главным образом содержателю-итальянцу. Подобно актрисе, некогда блиставшей на столичной сцене, а затем выброшенной суровым житейским морем в маленькие провинциальные городки, синьор Винченцо тоже знавал лучшие времена. Но человеком он казался услужливым и сердечным. Встретил нас в дверях. Лицо испещрено морщинами — от улыбок и прожитых лет. Он будто и сейчас передо мной: волосы с проседью, иссиня-черные брови, постоянно жестикулирующие руки.

«Здесь они! Конечно, здесь! — Он растолкал часовых, расчищая нам путь. — Нет, нет, прошу вперед! Там у меня вторая зала, побогаче, для почетных гостей!»

«Совет окончился?» — спросил я.

«Как можно? А речи?.. Досточтимый синьор Барнаби, не так ли? Почитаю великой для себя честью… Его превосходительство генерал Бейкер-паша изволил приказать мне, как только вы пожалуете… Относительно же господина доктора приказано не было… Тысяча извинений, многоуважаемый доктор! Если угодно, могу составить вам компанию, хотя кухня, понимаете сами… Ужин — для главнокомандующего…»

Доктор Джил умел понимать намеки. Впрочем, это и не назовешь намеком.

«Нет, благодарю вас, синьор Винченцо. Я заеду через час. Как мой Стамо, справляется ли?»

«Тысяча благодарностей! — сверкнув глазами, воскликнул итальянец. — Что ни закажешь — мусаку, имамбаялды^[2] — все умеет! Скоро он у меня выучится и спагетти готовить!»

«Отличный повар, я даже немного жалел о нем, только характер нелегкий, сердит на весь мир».

«Имя у него, похоже, болгарское?» — вмешался я.

«Да, он из местных, некоторое время служил у меня в лазарете, но синьор Винченцо переманил его. Ничего не поделаешь. Так, значит, через час?»

«Я за вами кого-нибудь пришлю!» — И синьор Винченцо проводил доктора до двери, а потом поспешил показать мне залу для почетных гостей. Дорогой он отворил какую-то дверь и что-то сказал по-болгарски, из чего я понял лишь, что он обращался к повару Стамо. Из двери потянуло возбуждающими аппетит ароматами. У меня потекли слюнки. Я припоминал названия турецких кушаний, перечисленных содержателем ресторана, и участие мое в совещании представлялось мне бессмысленным. Голод все более властно звал меня на кухню. Нет, господа, не смейтесь. Скажу не таясь — я люблю поесть. Но в тот раз не чревоугодие, а самый настоящий голод проснулся в моей утробе, как пробуждается после зимней спячки медведь в берлоге.

Нехотя вступил я в богатую, по словам содержателя, залу, в которой, однако, ничего богатого не было. Четыре немолодых паши — командиры корпусов, при них помощники и адъютанты, сидели за длинным столом. Был там и мой друг Бейкер, и еще двое английских советников, не привожу их имен, дабы не затягивать повествование. Сулейман стоял у висевшей на стене карты, что-то показывал, предостерегал, настаивал, грозил. Голос его проникал в самые дальние уголки помещения.