Я слышала их всех, когда они приходили домой, — отец, Иоганна и Антон. Иоганна всегда снимала туфли, в темноте проскальзывала к себе в комнату, и все-таки они знали, в котором часу она вернулась, делали ей выговор за завтраком. Что люди подумают? Разве можно незамужней гулять по ночам!
Ни одной ночи не проспала я целиком. У меня было занятие поинтересней — игры со светом и шумом. На охоту я отправлялась далеко за полночь. Могла вслепую найти любой выключатель: сперва лампа на тумбочке возле кровати, потом — большая люстра в комнате, бра над зеркалом в коридоре, плафоны на лестничной клетке и, напоследок, неоновые трубки над вытяжкой в кухне — я все время прислушивалась и глядела в оба, пока наконец не ступала на холодный кафельный пол кухни и не добиралась до съестного. Часто в дверях появлялась мать. Что-нибудь случилось? Иди, ложись спать.
Сама она, наверное, тоже страдала бессонницей, во всяком случае, говорила об этом с соседкой. Виноват всегда был ветер или кофе, выпитый поздно вечером, на боли она жаловалась лишь изредка.
Кто пытается насильно заставить себя спать, ни за что не уснет. Я считала лучики света, падавшие сквозь щели в ставнях, или лежала с закрытыми глазами и напряженно прислушивалась к движениям матери. В годы болезни у нее развилась привычка выходить из дома посреди ночи. Антон, возвращаясь домой, не раз подбирал ее у выезда из деревни — нелегко было уговорить ее сесть в машину. Ей надо подышать свежим воздухом. И еще: темнота ее не пугает. Пальто она надевала прямо на ночную рубашку.
Днем она наверстывала упущенное — засыпала везде, где бы ни присела: на стуле в кухне, в глубоком кресле в горнице, на лавочке перед домом; я всегда заставала ее спящей и наблюдала, как она, в зависимости от формы сиденья, быстрей или медленней клонилась вперед, но тут же рывком выпрямлялась; пассажиры, что так засыпают в поездах, в этот миг открывают глаза и с виноватым видом озирают окружающих. У нее глаза оставались закрытыми, и она продолжала спать как ни в чем не бывало. Только когда рядом оказывался отец, она мгновенно оживлялась, готовая тотчас вскочить: тебе что-нибудь нужно? Хочешь есть? Она предлагала ему себя, навязывалась, хотя, с другой стороны, хотела поскорее от него отделаться; едва заслышав, как он открывает дверь, бежала навстречу, брала у него пальто, куртку, чтобы повесить их проветриваться во дворе. Он не сознавал, что она просто не дает ему развернуться. Иногда мне казалось, будто она хочет от него избавиться, будто ей необходимо его убрать; только ночью она не могла ему ничего подать, ночью он отвоевывал свое место, комната полнилась им, его шумным дыханием, запахом его сна. Быть может, она желала ему даже смерти, представляла себе, как холод постепенно подступает к его сердцу, парализует его и уничтожает.
Рита слышит шум воды, к нему примешиваются звуки шагов, открывается и захлопывается дверь, вдали что-то громыхает. Пять часов утра, небо светлеет, на заднем дворе воркуют первые голуби. Она идет в ванную, моет лицо, изучает его в зеркале — каждую пору, каждое пятнышко. Чем ближе она придвигается к своему отражению, тем старше себя ощущает. Только сейчас замечает она мыльную пену внизу зеркала, опасную бритву на полочке возле умывальника.
Она гасит свет, подходит к вешалке: рядом с кожаной курткой Антона висит дамский жакет. Рита останавливается в темноте — до нее доносится хихиканье. Испуганная, взволнованная возвращается она к себе в комнату, дверь оставляет чуть приоткрытой, чтобы не упустить возможность позавтракать вместе с новенькой.
Некоторое время Рита нерешительно стоит посреди комнаты, разглядывает фотографии на письменном столе Пауля — его пятилетнего племянника с высунутым языком; черно-белый снимок, на котором запечатлен рынок: между фруктовым и овощным прилавками какая-то женщина продает гладиолусы. Рита не может вспомнить, откуда она знает этот рынок.
Если я сейчас же не лягу, то днем буду как мертвая. Она открывает окно, бросает подушку на пол, растягивается. Небо уже совсем светлое. В квадрат окна неуклюже протискиваются тучи; перед тем как заснуть, она слышит дребезжанье лифта и представляет себе, как красноватая деревянная клетка спускается вниз по шахте из кованого железа, потом мысли ее начинают путаться.
2
У меня голова раскалывается, а я еще должен идти на летучку, должен слушать нашего доморощенного социал-демократа: Мне понравилось. Мне не очень понравилось. Мне совсем не понравилось. И это называется подробным разбором статей. О стиле никто и не заикается. Мареш вправе по-прежнему пользоваться газетными штампами, чтобы воссоздавать в своих внешнеполитических репортажах атмосферу происходящего.
Редакционное совещание теперь мало что дает. Вчера я перепил водки. Пухер на этой неделе пошлет меня на самую провальную премьеру или даст задание написать что-нибудь к десятой годовщине смерти Грейс Келли. Я бы мог сочинить маленький детективный роман, высказать ошеломляющие догадки насчет аварии, вызванной резким поворотом, что-нибудь насчет злонамеренно испорченных тормозов или незнакомца за рулем. Заставлю Вайднера поиграть мышью: нажал кнопку, и действительность превращается в увлекательный сюжет — компьютер вмонтирует любовника, Грейс Келли будет подана в новом свете.
Рита все съела. Я не мог предложить Марии даже чашку кофе — от литра молока, что я вчера принес, ничего не осталось.
Все в точности так, как я себе представлял: кофе она пьет только с молоком и с сахаром, страдает головными болями, не терпит неясности в отношениях, а я не охотник по ночам с хихиканьем обжиматься на кухне и лишать себя удовольствия от сигарет, поскольку она не переносит, когда я курю в постели.
Было бы, наверное, неплохо, если бы я предложил им мою старую статью про «Il Sole 24 Ore»[4]; Пухер, конечно, поверит, ведь «Файнэншл таймс» — крупнейшая европейская экономическая газета. Да и кто здесь говорит по-итальянски: любители оперы, приграничные спекулянты? Но уж конечно, не финансовые магнаты.
Рита? С ней все же что-то неладно.
Я уже однажды предлагал им набросать портреты видных итальянских газет, но это их не интересует, они и мысли не допускают, что целая страна может обходиться без бульварной прессы, что газета, полностью посвятившая себя экономике и почти целиком сосредоточенная на внутреннем рынке, может процветать. Дело в том, что итальянцы читают газеты не для развлечения. Даже у здешнего трактирщика под клерикальной газетой виднеются розовые страницы, и никто не позволит себе что-нибудь сказать против «чуждой» газеты. Рубрики «Norme е Tributi» и «L’Esperto Risponde»[5] некоторые из них читают не менее внимательно, чем объявления о смерти. Когда речь идет о деньгах, о наживе, все принципы забываются. Эти люди совершенно точно знают, что больше нигде не найдут такой подробной информации о новациях в законах, о налогах и судебных решениях, которые имеют отношение к их личным доходам.
Пухер пошлет меня с этим в отдел экономики, там поначалу статью отвергнут, из местнических интересов; если я буду упорствовать и через неделю приду опять, сочтут материал слишком «специфическим». Понимаете, господин Ортнер, эта газета в нашей стране неизвестна. Вообще-то мы давно уже планируем что-нибудь в этом роде, — на самом деле идея пришла в голову завотделом именно в ту минуту. «Что-нибудь в этом роде» появится в газете через месяц, например под названием: «Европейские экономические газеты. Сравнительный анализ». Я буду узнавать там целые абзацы.
Дверь к ней в комнату открыта. Она что, боится?
Как ей втолковать, что взять там уже нечего. Он и тарелки целой не оставил. Погром среди бела дня. Пытался даже демонтировать клозет. Стаканы, чашки, зеркала — все вдребезги. Умывальник загремел в переулок и превратился в груду осколков. Туркетто якобы выудил оттуда затычку для стока как доказательство. Я так и вижу их перед собой — венецианских домохозяек в коротких демисезонных пальтишках, согбенных пенсионеров, вижу, как они спешат спрятаться на почте, в мясной лавке, в магазине масок, как они пытаются из-за болтающихся на крюках говяжьих и свиных туш, из-за солнечных и лунных личин углядеть то окно, из которого вывалилась блестящая фаянсовая глыба; а за витриной с плакатом «Ali di polio, punta di petto, trippa, arrosti»[6] над головой Туркетто раскачиваются, ударяясь одна о другую, пустые вешалки.
