Она все-таки пришла попрощаться…

– Ваше высочество, – он склонил голову перед единственной дочерью Ериха Великого.

Агила улыбнулась – морщинки лучиками собрались у внешних уголков глаз, на левой щеке появилась ямочка, кожа бархатилась в лучах заката и напоминала столь любимые ею абрикосы.

– Оставьте эти церемонии! – рассмеялась она, скинула меховую мантию и просто повесила ее на крючок, рядом со стареньким плащом Стела.

– Твое платье еще не готово, – опомнилась матушка, засуетившись.

– Я не за ним, Лесса, что ты! – Агила остановила ее и склонила голову набок. – Я помню, что примерка еще через два дня. Я пришла к Стелу. Здесь все свои, мне ни к чему играть в «ваше высочество», так? – она бросила выразительный взгляд на Рани, а потом уставилась на Стела, приподняв изогнутую бровь.

– Да, – Стел замялся лишь на мгновение, но вдруг понял, что не хочет открывать ей правду о Рани. – Это мой ученик, он отправляется со мной в поход.

– Ты все-таки согласился на предложение Мерга?

Огорчение или радость скрывало ее наигранное удивление?

– Меня… не спрашивали, – осторожно ответил он. – Но откуда ты знаешь о предложении Мерга?

– С твоего позволения, Лесса, мы поговорим в саду, – Агила кивнула и вышла наружу.

Стел накинул плащ, прихватил ее мантию и вышел следом – она никогда не думала о таких мелочах, как пронизывающий весенний ветер.

Старая яблоня ссутулилась над низенькой лавочкой, камни клумбы почернели за зиму, и давным-давно замерли детские качели. Скоро высохнет земля, и матушка кисточкой с белой краской, словно волшебной палочкой, вернет в сад жизнь и уют.

Агила торопливо шагала по дорожке и благодарно кивнула, когда Стел накинул на нее мантию. Янтарные глаза больше не светились радостью, исчезла ямочка со щеки.

– Стел, я должна тебе признаться, – затараторила она, сжимая длинными пальцами желтые помпоны на косах. – Это я предложила Мергу тебя.

– Ты… что? – он замер как вкопанный и смотрел, пока она дошла до конца дорожки и развернулась.

Не спросив. Не предупредив. Она просто решила от него избавиться?

– Дядя готовил Эмана, – негромко произнесла Агила и медленно зашагала обратно. – Я не знаю, для чего на самом деле затевается этот поход, но мне он не нравится. Я не доверяю Мергу и Эману, – она подошла совсем близко и положила ладони на его плечи. – Это как-то связано со смертью моей матери.

Селена, мать Агилы, умерла, когда дочери едва исполнился год. Ерих и Мерг были безутешны, но не искали виноватых. Для Агилы же эта смерть всегда оставалась загадкой.

Но какой странный способ просить о помощи, решив все за его спиной! А самой разучивать с Эманом песенки ко дню встречи Нового лета…

– Не доверяешь Эману? – громко прошептал Стел и сбросил ее руки. – А может, смерть твоей матери здесь совершенно ни при чем? – он говорил все громче, срываясь на крик. – И ты просто хочешь отослать меня подальше, чтобы я не мешал миловаться с твоим нареченным?! Да и что вам до меня – ты с праздника Долгой ночи обо мне и не вспоминала! Просто ты не захотела надолго отпускать от себя Эмана!

Он не знал, откуда в нем столько злобы, – несколько мгновений назад он готов был простить ей все. Кроме того, что она попросила Мерга отослать его куда подальше. Только теперь он осознал, почему так сильно не хотел в этот поход – он не хотел уезжать от Агилы, но раз она сама так решила…

Стел резко развернулся на пятках и пошел к дому.

– Охи дурак же ты, Зануда…

«Зануда». Она называла его так с детства. Поначалу он злился. А теперь полюбил.

Горло сжалось горячим комком. Стел остановился.

– Я во всем мире только тебе доверяю, слышишь? – каждое ее слово гулко отдавалось в ушах. – Мне нужна твоя помощь. Там, в походе. Ты сможешь во всем разобраться. Я знаю, ты умеешь думать своей головой.

«Думать своей головой». Пароль, прижившийся со времен, когда они вместе воровали зеленые абрикосы.

– И не судить всех скопом, – ответил он старым отзывом и развернулся.

Она так и стояла на середине дорожки. Щеки блестели слезами в последних лучах заката.

Еще никогда Стел не видел, чтобы Агила плакала. Сдирала коленки в кровь, падала с деревьев, но никогда не плакала.

– Ты так ничего и не сказал мне после праздника Долгой ночи! – звонко выкрикнула она.

Она не любит Омана.

Стел понял, что широко улыбается. В три шага он подбежал к ней и крепко прижал к себе. Темные косы пахли медом и абрикосами. И немного вишневой косточкой. Стел поцеловал соленые губы, страстно и яростно, с запозданием отвечая на ее поцелуй. Агила прильнула к нему, доверчиво и нежно, будто была обычной девчонкой, а не наследной принцессой.

– Не забудь вернуться, Зануда, – прошептала она, касаясь губами его уха. – Я буду тебя ждать.

По его шее и левой руке пробежали мурашки.

Недавно такие же мурашки он видел у Рани.

На полотнище, натянутом между тремя жердями, возлежал Слассен – иначе не скажешь: острые колени выше ушей, голова откинута, пальцы сплелись на тощей груди и во все стороны струится по ветру серая хламида.

– А ты неплохо устроился, пресветлый, – хохотнул Рокот.

– Неплохо? – храмовник глянул желтыми от усталости глазами, скорбно поднял лысые брови, еще сильнее сморщинив лоб. – Переход от Ерихема дался мне крайне непросто…

– О, – Рокот с деланым сочувствием поджал губы. – Боюсь, мы даже не вышли за пределы Окружной стены. Все еще впереди.

Слассен устало прикрыл глаза, уголки губ опустились – маска страдания застыла на безволосом лице. Из фургона показался долговязый подросток с вышитой на предплечье ласточкой, просеменил к храмовнику и склонился до самой земли. Над головой он держал исходящую паром кружку.

– Мир и покой тебе, ласточка, – прошелестел Слассен, забрал горячий напиток и взмахом руки отпустил сироту.

Паренек еще сильнее втянул голову в плечи, зыркнул на Рокота и так же бесшумно скрылся в фургоне – только скрипнула деревянная дверь, обитая темной кожей.

– Ласточка? – грубовато переспросил Рокот. Конечно, отношения храмовников с сиротами его не касались…

– Лишив имен, мы приучаем их ставить общее превыше личного, – только теперь Слассен открыл глаза, самодовольно ухмыльнулся и осторожно глотнул темную жидкость.

– Вареное вино? – нахмурился Рокот.

Пускай их сиротки зовутся хоть ласточками, хоть воробушками, но нарушения Кодекса пьянством он не потерпит даже от храмовников! Стоит допустить маленькую поблажку – и тут же начнется прежний упадок. Кто знает, спился бы его отец, если бы заповеди праведников соблюдались свято?

Слассен спокойно покачал головой:

– Нет, это саримский чай. Ничто так не восстанавливает силы. Угостишься?

Жирно живет! Балует Ерих своих храмовников, балует.

– Благодарю, но рыцарям на службе не подобает предаваться излишествам, – не удержался от упрека Рокот.

Храмовник растянул рот в безгубой улыбке:

– Увы, это не излишество, а жизненная необходимость. – От чая его впалые щеки и вправду порозовели.

– И все же пришел я не цены на чай обсуждать, – сплетя пальцы, Рокот нетерпеливо хрустнул костяшками. – Отойдем, нужно поговорить.

Чтобы избавиться от вездесущих ушей, они пошли по одной из трех лучевых улиц, деливших лагерь на доли. Позади остались главный шатер, фургоны, высокие палатки дольных. У внутреннего кольца костров уже толпился люд – как мошкара слетелись на запах кипящей каши. При приближении Рокота стихали смешки и болтовня, оруженосцы старались слиться с серостью пологов и земли, а рыцари повесомее, напротив, настырно лезли в глаза.

– Мир и покой этому вечеру, – нарисовался на пути Улис, второй дольный. Он часто моргал, подергивая куцыми усиками. – А мы на совет торопимся, а вы оттуда…

– Скоро вернемся, – бросил на ходу Рокот. – Готовьте пока карты.

Они миновали загоны для лошадей. Белоснежный жеребец Фруст ласково фыркнул хозяину и вернулся к долбленке с овсом. И только на вершине земляного вала Рокот оглянулся на запыхавшегося храмовника.