Об этом пожелании первой обмолвилась Влада накануне свадьбы Никонова.

И вот они здесь. В лёгкие ссыпаются серо-зелёные пары прения и сигаретные смолы, вместо благодати, о которой, наверняка, бредила баба Вера.

Майское солнце созревает ровно по полудню, обдавая лица зноем. Сухой ветер влетает бумажным змеем в дом, приподнимает мятые края сарафана Влады, треплет не разглаженный ворот свободной рубашки Петьки.

Оба мятые, не разглаженные — пьяные нытики. Им и на подоконниках сидеть-то не рекомендуется правилами безопасности, но на полу кегли опустошённых бутылок из-под чешского пива выступают адвокатами.

В телефонах не отвеченные Катерины, Дани, Мироны Дмитриевичи.

Внутри необъяснимое тепло (не от пива), такое было на похоронах бабы Веры, которые они смотрели издалека. Им не хватило сил, просто не хватило… быть ближе.

Сейчас сил не хватает только ей одной, будто она одна наблюдает за тем, как стёртая в прах старушка скрывается из виду в могильной ямке. И в момент скорби по живому Петьке, запершем себя в гробу женитьбы, она вспоминает бабу Веру; ей, наверное, было тепло быть перетёртым пеплом в сосуде.

Влада захлопывает крышку гроба.

Дом сносят к вечеру.

Под обломками бетонных плит погребена их любовь, в которую играл, увы, один.

***

Кино, вино и домино порно — все составляющие девичника Катерины.

Влада цедит вино и без стеснения смотрит на экран, где пальцы порноактёра пропадают в хлюпающем влагалище порноактрисы.

Катерина посчитала, что порнофильм неотъемлемый атрибут девичьих собраний; не какие-нибудь игры типа дартс и твистер, а лицезрение на большом экране влажных яиц и глубоких глоток залог успеха компактной вечеринки.

Какая пошлость! Отца на неё нет.

Александрова передвигает сигареты в пачке, сбиваясь со счёта. Она думает о том, почему приглашена участвовать в этом театральном фарсе, почему ещё не перестала пить вино и цеплять пластиковой шпажкой оливки.

Порно сменяется романтической комедией «Свадебный переполох». Лучше уж чужие гениталии на весь экран, чем сентиментальная муть.

Влада идёт курить.

Ночь стоит безветренной, лунной, звёздной. Луна — желток из разбитого яйца; звёзды — скорлупа.

Влада растягивается на шезлонге; Катерина устраивается в соседнем плетёном кресле. Они снова в несмешном шоу пародий на лучших подруг.

— Знаешь, я смотреть на папу не могла, когда он ходил в тату салон, — ночь откровений объявляется открытой; и все их разговоры начинаются и заканчиваются Мироном. — Он перевязывал руку бинтом и говорил, что порезался. Оказывается, он резался татуировочной машинкой. Ради тебя, — она утыкается подбородком в колени.

— Он её не свёл…

— Как зовут его новую пассию? — вопрос всплывает сам собой. Это страшит Владу. Но ответ должен успокоить.

— Кира. Она сказала ему «да», как только увидела тату. Вот смеху было. Я рассказала ей о тебе. Кира попросила передать тебе, что ты дура. Передаю, — фальшиво улыбается и притрагивается к сигаретам, не для покурить, занять руки.

— Ты не жаловала меня, чего теперь сокрушаться…

— Я ненавидела тебя за то, что заранее знала твой ответ на его «люблю, выходи за меня».

— Он не признавался мне в любви, — пятится назад, пятки упираются в высокий бордюр, через него не переступить, только пройти сквозь.

— Не дури. Всё было ясно, как божий день, — закатывает глаза — демонстрация голых белков внушает неподдельный ужас. — Только ты бесчувственная.

— По твоему велению, — столько оправданий, пора бы остановиться. — Мы просто трахались, пока не перегорели, — лампочки и те горят дольше; видать, они не спиралевидные сберегательные, а обычные грушевидные сороковаттки.

— Перегорела только ты.

И вправду один перегорел, а другой не догорел.

***

С самого утра в квартире Мирона Дмитриевича не протолкнуться.

Влада разминает затёкшие во время сна руки, допивает вчерашнее вино из заляпанного губами и пальцами бокала, изгоняет из ванной комнаты одну из подруг Катерины.

Настроение по нулям. В бокалах по нулям.

Она смывает с себя ночной пот и курит прямо в душе.

Кто-то осатанело стучит в дверь. Долго, назойливо, беспрерывно. Посылается нахер Владой без особых колебаний.

— Нихуя, — кто-то встречает её за порогом ванной, — ты резкая на поворотах, — пришпоривает её наспех составленной характеристикой первого впечатления к двери.

Он отдалённо напоминает Мирона. Только это его худшая из копий, если имеются ещё.

Он — воплощение мужского Армагеддона — пьян (перегарит в задымлённое «Винстоном» пространство ванной), небрит (трёхнедельная щетина окаймляет грубый, как нос ботинка, подбородок), голосист (хрипит криком в интервалах между словами).

— Мой брат сломал ногу, мне сказали, что эта информация тебе особенно пригодится, — посол «дружественного» рода Вишневецких выражается предельно ясно. — Ты будешь нашим представителем в больнице.

Кто бы сомневался, что он брат химика.

Она оказывается в западне «Дмитриевич».

За что?

***

Катерина варит кофе всем нетрезвым.

Свадебный макияж скрывает её бледность, затирает признаки нервоза.

Влада сталкивается с ней на кухне, становится в очередь за кофе. Получает по блату вне очереди (ибо представителям везде дорога), выходит на террасу под размасливающееся по небу солнце.

— Его сбила машина, — сдержано произносит Катерина, заходя следом. — Всего лишь перелом левой ноги и пара ссадин, — голос отяжелен горечью. — Решил делать подарок любимой, — Влада дёргается, — дочери, — Влада выдыхает.

— Я не поеду в больницу, Кать.

Воздух ещё недостаточно нагрет, чтобы вибрировать, но вибрирует от её слов.

— Ещё как поедешь, Владик, — звучит как-то кощунственно из её уст. — Энергетика будет чище без тебя на свадьбе, — раскаляется вместе с солнцем. — Хоть на одну траурную рожу меньше. И папа желал тебя видеть.

***

Владу высаживают напротив ворот городской клинической больницы под двадцать третьим номером; только Петька шепчет «прости».

Бахилы, ступени, белые халаты, запаянные палаты.

И по истрепавшемуся на языке «Вишневецкий Мирон Дмитриевич» на каждом этаже.

Такого пациента нет.

Сукины дети.

Все.

Могла бы догадаться по тому, как лица гостей в квартире были удивительно расслаблены.

Такси везёт её в усадьбу, где пройдёт свадебная попойка. В салоне автомобиля чувствует себя заброшенной и одинокой; у бабы Веры взяла сто очков форы (едва ли старушка может побороться с ней за звание «брошенка года»).

Влада готова проклясть род Вишневецких за одиночество, но голос матери в ней призывает любить врагов своих.

***

— Как я заебался в этом смокинге, Владик, — Петька, изнывая от жары, оттягивает чёрную бабочку на шее. — Прости меня…

Он такой же, каким был в прошлом мае, только чуточку в смокинге, чуточку женат, чуточку под каблуком Катерины.

— Новое положение обязывает, терпи, — ей есть, что ему предъявить, но это уже не важно.

Боль по утраченному Никонову во Владе рассасывается со слов тучной женщины, регистрирующей брак, — «готов ли ты…»; регистрацию которого она не видела.

Крышка гроба заваривается сваркой; кое-где для прочности забивается гвоздями.

Она, может, достанет его тогда, когда он разведётся; может сама ляжет в соседний, когда выйдет замуж.

Перед Владой проносятся бутылки с шампанским. И всё становится изумрудным, не потому что май выкрашивает лесные стены в зелёный, а потому что она смотрит сквозь стёкла бутылок, или сама влезает внутрь через узкие проходы горлышек.

Они пьют с Павлом Дмитриевичем.

В свете мигающих алкогольных софитов он не кажется ей оцыганенным самогонщиком сорока двух лет. Его побрили в принудительном порядке, промыли водочные вены крепким кофе, заставили пойти на обман ради Катерины.

На торжественной части он предавался унынию (из рассказов «немножечко о себе»).

Сейчас передаёт Владе блокнот с матерными словами, что записал на регистрации.