Соню мало интересует то, что творится кругом. Она не замечает калейдоскопа вытянутых, страждущих лиц, запавшие глаза, дикий пьяный гогот, не слышит звуки выстрелов и чьи-то крики, не знает, сколько проходит времени, как давно она сидит час за часом и наблюдает за человеком, которого так знала хорошо когда-то. Подмечает, как часто он проводит рукой по волосам, и пальцы цепляют светлые пряди — у Ньюта лезут волосы. Видит, как много на его теле темных пятен, на самых открытых участках кожи: руках, груди, видной в вырезе растянутой рубашки, щиколотках и голенях — отметины смерти, синяки или что похуже. Она замечает и его тусклый взгляд, взгляд человека, который понимает, что сходит с ума. Он ведь мальчик еще. Все они — дети. Соня сама ребенок. Только она давно себя таковой не ощущает. Она забыла, что такое игрушки, платья, банты и рюши. Знала когда-то, наверное. Соня хочет, чтобы он жил. Отчаянно и яро желает невозможного. И улыбку его, и внимательный взгляд светлых глаз. Раньше Ньют часто смеялся, хитро так щурился, запрокидывал голову, тянул длинную шею, и его кадык двигался вверх и вниз. Соня помнит это хорошо. Так хорошо, что душат слезы. Она размазывает грязь по щекам и продолжает смотреть на юношу.

— Ньют, — она зовет, а он не отвечает.

И всюду хлябь такая. Человеческий сор и отходы, затхлый запах гниения. У Сони чешется кожа, хочется рвать на себе волосы от острого, неприятного ощущения копошения. Ногти все себе обломала, коростой покрылась. Но все сидит, не уходит. Девушку будто никто и не замечает. У них своя небольшая компания, где главой является Мэтт. Соне кажется, что он был когда-то бандитом или служил в армии. У него совершенно точно военная выправка и командный голос. Он часто собирает свою группу, и они уходят куда-то. Ньют — с ними. И тогда Соня остается одна.

Помещение похоже на большой каменный гараж с высоченными потолками, с хрустящей землей под подошвами кроссовок, без окон. Если крикнуть, то эхо отразится от каждой стены, вернется прямо в уши. Соня носа на улицу не показывает. Рассматривает размалеванный граффити камень, натягивает на свои худосочные плечи тонкую куртку, забивается в какой-то угол, туда, где теплее, задирает голову и долго смотрит, как сверху капает вода — она просачивается из дыр на крыше. Хряскосанаторий гудит ночами как улей. Она слышит крики и удары, стрекотание и выстрелы. Это такая карусель смерти. Жизни здесь нет. Мэтт и его команда уходят часто. И Соня вновь остается одна. Иногда ей кажется, что Ньют надеется на ее исчезновение. Вот придет, а ее тут нет. И все. Это всего лишь глупое ощущение, это даже не прочитать по его глазам, потому что он никогда на нее не смотрит. Юноша лишь приносит ей еду. Подходит, ставит консервную банку на каменный бордюр рядом с девушкой и уходит. Иногда оставляет на ступенях лестницы. Соне хочется устроить глупый бунт, не взять, возмутиться, не съесть. Но она и так измотана и слаба, поэтому давит эмоции, подчиняется рассудку.

— Ньют…

Девушка повторяет его имя раз за разом. Чтобы услышал, чтобы откликнулся. Но ничего не происходит. Словно он отгораживается от мира глухой стеной. А обет молчания будто дают все. С ней вообще никто не говорит, никто не замечает. Соне хочется выть и скулить. Беспомощность угнетает, давит где-то внутри, убивает зародыш надежды. И жжет под самыми ребрами. Соне хочется плакать. Ей страшно в этом месте, окруженной безумием в чистом виде, страшно, что человек, бывший частью ее мира всегда, вдруг оказывается так далек и отчужден, страшно за неизвестность будущего. Если она сгинет здесь, то будет виновата сама.

Соня боится хватать его за руку, останавливать на ходу. Она знает, что Ньют опасен. Возможно, ударит, зашипит что-то жесткое и чумное на ухо, оставит ярко-алый след на ее белой коже. И тем лучше! Пусть так. Значит, заметит, значит, признает ее существование. Соне почти что хочется вывести юношу из себя. Она ловит его за руку, когда Мэтт и компания возвращаются около часа ночи. Словно бледный призрак перехватывает пальцами мужское запястье. Ньют напрягается мгновенно. В густой темноте он не различает женское лицо, но понимает, кто таится во мраке. Соня хорошо помнит несколько мгновений той ночи, когда юноша дергает ее на себя, когда ее тело бьется о его, и она чувствует, насколько худым и изможденным он стал, ощущает каждую бесстыдно выпирающую кость, и сильное кольцо его рук, сжимающих ее так рьяно, до боли. Она ощущает его сбитое, неспокойное дыхание в своих волосах, горячий шепот на ухо. Ньют такой живой, такой настоящий. Ей хочется пальцами прикоснуться к его лицу, провести по всем знакомым чертам. Но руки ее деревенеют от твердой хватки, и тело жмется к телу.

— Уходи отсюда, — рычит он ей в самое ухо, — убегай, пока не стало слишком поздно.

Он отпускает ее так же неожиданно, как и ловит в свои объятия. У Сони сердце колотится, а спина Ньюта уже растворяется во мраке помещения. Девушка приваливается к холодному камню стены, лопатками ощущает его шершавую поверхность. У нее пальцы дрожат, и кожа хранит чужое тепло. Соне хочется рыдать. Выть и выть. За жестокость мира, за его аморальное устройство, за то, что все люди — звери. Она начинает ненавидеть себя за собственное решение. Лучше бы не возвращала память, лучше бы ничего не помнила. Ни мир до, ни его. Неведение сладко — так проще жить. Остался бы он в ее памяти мальчиком, вызывающим странную симпатию. А она помнит, все помнит. И от этого хочется головой о стену.

Как-то вечером, когда дневная жара уже спадает, и воздух становится легче, не давит на носоглотку, в свете заходящих лучей солнца Мэтт притаскивает мальчонку. На вид ему лет шестнадцать, чуть младше самой Сони. Одного уха нет и вся голова плешивая. Соня смотрит из-за угла. Мэтт говорит, что малец им нужен, швыряет его к стене и приказывает сидеть на месте тихо. Девушка хмурится. Этим людям деньги зачем-то нужны. Соня знает, что они ходят на черный рынок, сбывают там краденое, запасаются оружием. А еще Соня слышит про черный рынок органов. И от этого ежиться хочется. Но ее действительно никто не трогает. И Соня все больше приходит к выводу, что это из-за Ньюта. По крайней мере, Мэтт относится к нему с симпатией и даже уважением. Имен и лиц других девушка почти не знает. И знать не хочет. Чем меньше она видит всех этих людей, тем лучше. Но появление паренька ее настораживает. Он больше похож на хряска. Есть какое-то латентное безумие в каждом его движении. Да и на цепь его сажают. Мэтт прикладом автомата бьет мальчишку в висок, и тот валится на запачканный в грязи камень.

— Зачем он вам?

Соня называет себя дурой, но все же вырастает своей маленькой и хрупкой фигурой перед Мэттом. Мужчина лишь удивленно вскидывает брови, ведет бритой налысо головой.

— О! Ты еще тут, — и растягивает рот в сальной улыбке. — Паренек тебя все еще не оприходовал?

Соня сжимает челюсть. Ей неприятно и оскорбительно, но Мэтт больше шутит. Она не чувствует в нем злобы и агрессии по отношению к ней, этого холодного скользкого чувства, которое обнимает горло, словно пальцы утопленника.

— Зачем вам этот мальчишка?

Соня кривится, когда ей выкручивают руку. Она зубы сцепляет, голову чуть вперед наклоняет.

— Ты всегда была такой смелой? Или окончательно потеряла страх, когда пошла за своим парнем? — у Мэтта медвежьи руки. Девушке больно, но она закусывает нижнюю губу, прокусывает ее до самой крови, терпит, а чужой голос ударяет в виски. — Тебя никто не трогает из-за него, из-за Ньюта. Надеюсь, что ты это поняла. Его тут уважают. И ему очень хреново от того, что ты здесь. Вали отсюда подобру-поздорову и не задавай таких опасных вопросов. Усекла? — мужчина разворачивает девушку лицом к себе. — Кивни, если поняла? — Соня молчит, не сводит странных, ревущих каким-то мрачным чувством глаз с чужого лица. — Кивни! — и на руку ее давит.

— Поняла, — проталкивает девушка сквозь зубы. Бунт. Вызов. От Харриет, что ли заразилась? Или жизнь ее этому научила?

Мэтт отпускает ее, и девушка трет зудящее плечо.