За одно-единственное мгновение, за одну-единственную секунду осознания внутри Эдварда что-то разрушается. Громко, с треском, с ужасающим воем. Отвращение, крепкими когтями вцепившись в глотку, мешает сделать нормальный вдох, а мутнеющий от новых слёз обзор вперемешку с неожиданным жаром, накатившим на него, самое отвратительное из когда-либо испытанных чувств.

Это не стыд и не смущение. Это ЯРОСТЬ и НЕНАВИСТЬ, направленная на самого себя. За все случившееся.

— Неважно, — быстро качает головой Белла, погладив его по спине. Сразу же переводит разговор на другую тему: — Тебе легче? Я принесу воды.

Делает вид, что всё в порядке. Делает вид, что саму не мутит от вида рвоты, от запаха пота и от всего этого вместе взятого. Знает, что права лечь здесь, рядом с Эдвардом, у неё нет. Сегодня точно. И самое главное, что ему это известно тоже.

Мужчина отказывается брать тяжёлый стеклянный стакан — понимает, что за этим последует. Тем более, теперь открылись ещё и новые обстоятельства, прибавляющие желания в который раз прочистить желудок. Белла с трудом уговаривает его хоть на пару глотков. Поступает так, как учила мама. И как всегда удавалось помочь.

Уже через несколько секунд снова, как по команде, держит мужа за плечи, усаживаясь рядом. Гладит волосы и шепчет что-то хоть мало-мальски утешающее. В кратких перерывах он скрепит зубами, хрипло прося «Не надо», но сейчас девушку это не трогает.

— Нам нужно съездить в больницу, — говорит ему, позволив немного отдышаться, — иначе это может плохо кончиться…

И снова тот тон… тот чёртов, тот проклятый тон!

— Эта рвота… пройдёт… — его аргументы глупы, Эдвард знает. Отец — глава престижнейшей адвокатской конторы Сиэтла — от таких бы лишь презрительно усмехнулся. Белла же вытирает его рот тёмно-зелёным полотенцем, убирая оставшиеся на коже капельки. Говорит устало, но с уважением. Всегда, даже сейчас, его уважает:

— И днём, и ночью? — взывает к трезвому рассудку, который когда-то он так ценил. — Эдвард, я видела кровь на простыни… Пожалуйста, послушай меня.

Кровь? .. Оглядываться не стоит. Всё равно знает, откуда она. А Белла нет. А Белле и не нужно.

На только что заданный вопрос жены он мотает головой. Мотает с усталостью и испугом. Заметным испугом, несмотря на все старания. И жмурится.

— Я никуда не поеду.

Странный огонёк решимости, странный огонёк отчаянья в серых глазах при этих словах выглядит отрезвляюще и страшно. Маленькие пальчики, гладящие его, подрагивают.

Она снова хочет сказать «Пожалуйста» и снова уговорить его, как в первый раз, со взглядом, но такого шанса мужчина больше не даёт.

Закрывает глаза.

Отворачивается.

*

До дома — сто метров. До магазина — двести пятьдесят. На Белле лёгкое хлопковое платьице с забавными овечками, а на нем гавайская рубашка, подаренная Розали, единственной из сестер новоиспечённой миссис Каллен, которая принимала её выбор.

Эдвард держит руку жены, задумчиво поглядывая на её запястье. Обвившая его тонкая красная ниточка с маленькими узелками, создающими неповторимый узор, никак не подходит к цветовой гамме наряда, и уж точно надета впервые. Украшение крохотное и, по сравнению с тем браслетом, что она носит на второй руке, — его рождественский подарок, — выглядит совсем невзрачно, но Беллу это абсолютно не трогает.

— Это «филатха» — амулет рождения, — объясняет она, с лёгкой улыбкой глядя на мужа. — Когда в нашей семье рождался ребенок, это первое, что ему дарили. Но до свадьбы надевать его запрещено — детей не будет…

Снова о ребенке… Ну вот, её нижняя губа подрагивает, а глаза недвусмысленно влажнеют. И этот день — день без слёз, как они условились, — катится под откос. Рушится.

Эдвард покрепче обнимает жену, целуя каштановые волосы. Вздыхает.

— Я уверен, нам понадобится не одна «филатха», — оптимистично заверяет он. Пытается вселить ей новую надежду вместо застарелой, пропадающей. Верить надо, говорила Эсми, когда веришь — мечты сбываются. Это правило уже очень долго служит ему верой и правдой. Сейчас тоже не подведёт.

Карие глаза после его слов сияют. Прямо сквозь слёзы.

Пробормотав что-то вроде «Конечно» или «Спасибо», — такой шепот не всегда можно расслышать, — Белла, коротко вздохнув, уверенно обвивает руками его талию, пряча лицо на груди. Той самой, на которой, по её словам и мнению, можно спрятаться от чего угодно.

Мужчина опускает голову на макушку жены, делая глубокий вдох. Этот запах — его талисман. И она знает.

…Начинается дождик. Сначала мелкий, грибной, а потом, несмотря на идеально голубое, чистое небо, настоящий осенний ливень. Полупрозрачная пелена ударяет по коже ледяными струями.

Он моргает всего раз — чтобы не потерять из поля зрения маленький козырёк бывшего здесь когда-то, а теперь закрытого обувного магазина. Там можно спрятаться и от косых струй в том числе. Но когда глаза открывает, нет никакого козырька. Нет и Беллы — он сжимает в руках кого-то другого. Кого-то гораздо большего, гораздо более сильного и ужасно, ужасно неприятно пахнущего.

Мгновенье — и гаснет свет. Они в темноте. И их только двое.

Эдвард пытается освободиться из ненужных объятий —, а держит не только он, но и его, — и поискать Беллу, как сквозь землю провалившуюся. Но отпускать мужчину никто не собирается. Наоборот, чьи-то грубые пальцы лишь сильнее сдавливают его рёбра.

— Мы ещё не закончили, красавчик, — шепчет Чёрный Пиджак, злорадно усмехаясь.

Задохнувшись, Эдвард с громким хрипом вырывается из череды кошмарной ночи, взвизгнув от боли и зажмурившись от вида крови на камешках тёмного переулка, претворившегося теперь в реальность, — на что-то белое и вроде как мягкое.

Его трясёт хуже, чем в самой страшной лихорадке, а руки пьяного истукана настолько реальны, что, кажется, держат его и здесь. Прижимают к себе. А спихнуть сон на бред, к сожалению, никак не возможно…

— Эдвард, — из жара и холода, сменяющих друг с завидной чёткостью, его снова забирают маленькие пальчики. Снова эти робкие, прохладные, нежные пальчики. Его любимые… здесь!

Сжавшись в комочек, чтобы как можно сильнее к ним прижаться, — в идеале всем телом, — он даже не допускает мысли отстраниться, унять слезы, сделать глубокий вдох и взять себя в руки. Слишком страшно. И слишком, слишком больно… там.

— Я здесь, — ровно, медленно и спокойно говорит Белла, делая вид, что не замечает ни его дрожи, ни слёз, — я здесь, мой хороший, я с тобой. Ты в безопасности. Я уже вызвала «скорую». Тебе помогут, потерпи.

Кислород грубыми пузырями разрывает глотку, когда Эдвард начинает рыдать громче. Среди бесконечной череды всхлипов и криков он пытается отказаться, пытается отговорить жену от принятого решения, но все его попытки тщетны. Она не понимает. И не поймет.

— Это просто сон, — продолжает Белла, так и не добравшись до истины, оставив попытки разобраться в череде хрипов. Ложится рядом с ним, перебирая бронзовые волосы. Смотрит в глаза. Смотрит и призывает к тому же. Словно бы боится, что если опустит взгляд, то что-то потеряет. Этой ночью спрятаться от карих омутов Каллену не под силу. Он даже не пытается.

Красивые глаза… родные…, а какие были у Него? ..

Простынь… нет, в этот раз одеяло, на котором он лежит, снова становится мокрым. Во взгляде Беллы блещет отчаянье, но как только видит, что крови больше не становится, малость затухает.

— Мой хороший, — она почти улыбается от того, что только что увидела его конфуз. Очередной, к слову. Будто бы только этого и ждала. Будто бы это, прости Господи, единственное её желание, — тише…

— Дай мне встать, — насилу проговорив слова внятно, доступно для понимания, стонет мужчина. Протягивает вперёд обе руки, как прошлой ночью, надеясь снова найти опору в беллиных.

— Нет-нет, — мягко укладывая его обратно, придерживая за плечи и пресекая любые попытки движений, сегодня лишь качает головой, не слушает, — сейчас надо полежать, Эдвард. Сейчас нельзя вставать.