Ну, а сегодня, решив больше не играть с огнем и не вынуждать ребенка закричать еще раз, наклоняется к кроватке, отодвигая газовую ткань.
— Доброе утро, Сероглазик, — улыбается он, глядя на крохотное, обиженно надувшее губки создание. В своей зеленой пижамке с медвежатами, поедающими мед, оно выглядит потрясающе красивым.
— Дело точно в рассветах или все же в памперсах? — сам с собой рассуждает мужчина, притягивая к себе любимый взгляд. — Стоит проверить.
И ловко, с настоящим умением, которое освоил куда быстрее, чем казалось сначала, забирает Сероглазика на руки.
На процедуру проверки сухости пеленок новоиспеченный член семьи Калленов отвечает праведным возмущенным криком. Недоверие поражает.
— Ладно-ладно, принцесса, — Эдвард закатывает глаза, прижимая дочь к себе покрепче и устраивая на руках так, как она любит, полусидя, — значит, дело действительно в рассвете.
Подмигнув Белле, мужчина идет к балкону, осторожно переступая через бровку, ведущую на него. Подходит к немного приоткрытому окошку. Открывает его шире.
На фарфором лице дочки сразу же, как по команде, появляется улыбка. Доверчиво, как и мама, прильнув к нему, она с восторгом смотрит на плывущие мимо облака и теплое-теплое, не глядя на то, что осеннее, солнце.
Эдвард откровенно наслаждается моментом. Каждый раз, укладывая малышку в кроватку, он думает, что завтра все будет немного иначе, с меньшим восторгом, с меньшим нетерпением, что ли… к роли родителей, говорят, быстро привыкаешь. И нет того трепета, как впервые. Не будет.
Однако, опровергая глупую теорию, Каллен ощущает его каждый раз, постоянно. И утром, и днем, и вечером, и в течение ночи, когда нужно. В этот день, когда она родилась, четырнадцатого июня, он готов был в самом прямом смысле «закатить пир на весь мир». Более счастливым человеком мистер Каллен еще себя не чувствовал и каждый раз, когда вспоминал тот день в ванной, когда отказался от ребенка своим «не хочу детей», готов был собственными же руками себя придушить. Жуткое святотатство в этих словах. Жуткая по размерам жестокость…
Ощущать прикосновения маленького, хрупкого и такого родного тельца — что-то нереальное, что-то за гранью человеческой природы.
Белла часто шутит, что восторг на их лицах всегда одинаковый. И непонятно еще, у кого больше.
— Облака, — проследив за взглядом девочки, сообщает Эдвард. Гладит ее рыжеватые, пока что редкие, волосы и легонько целует в макушку. Она настоящая принцесса. Она — его самая большая награда, самое большое сокровище. За все.
Мужчина подумывает о том, чтобы рассказать и о шумящих в паре метров от балкона деревьях, покрывшихся золотом к этой поре года, как чувствует на талии чьи-то теплые руки. Мгновеньем позже Белла укладывает подбородок ему на плечо, привстав на цыпочки.
— Вид стоит пробуждения, да? — шепчет, с улыбкой посмотрев на горизонт.
— Еще какого, — уверенно заявляет Каллен, аккуратно повернув девочку и свободной рукой приобняв жену.
Белла по-девчоночьи хихикает, наблюдая за вытянувшимся и искренне заинтересованным лицом дочери.
— Похоже, Алиса будет художником.
— Подожди-подожди, она еще докажет свой музыкальный талант, — хмыкает Эдвард, припомнив, что с точно такими же эмоциями малышка слушает любимую папину музыку.
Белла не отвечает. Белла, расслаблено вздохнув, обнимает его крепче, утыкаясь лицом в шею. Ей невероятно идет материнство: каштановые волосы переливаются, карие глаза блестят невыразимым и необъятным счастьем, а пухлые розовые губы почти всегда улыбаются. И кожа не бледная, а с очаровательным румянцем. И кольцо на безымянном пальце больше не болтается…
Вот он, предел мечтаний, чудесный сон — такая его девочка. Вполне достижимый, как оказалось к огромному удовольствию Эдварда.
Каллен смотрит на нее — на них обоих — и улыбается. Широко-широко, так, как думал, уже никогда не будет. И мысленно, продолжая вместе с дочерью смотреть на встающее солнце, возвращается в тот день, когда состоялась их с доктором Кафф предпоследняя сессия.
Ее кабинет чистенький, светлый и уютный. У левой стены стоит просторный белый диван, на который она всегда велит садиться с ногами, устраиваясь так, как удобно, а у правой — ее узенькое кресло со специальной подставкой для листа с пометками рядом. Наверное, она привлекательная женщина, хотя Эдвард и не заостряет на этом внимание, помня, с какой проблемой пришел. К тому же, миссис Кафф часто говорит ему закрыть глаза и разговаривать, будто в какой-то невесомости, эфемерности. Будто ничего не происходит и ее, как таковой, здесь нет.
Эдвард не так представлял себе эти сессии. Были видения черной койки с подголовником, на которую надо лечь, белого потолка, рябящего в глазах, большого доктора с серьезным лицом и в белом халате, который без труда заставляет любого чувствовать себя неуютно еще до рассказа…
И каково же было его удивление встретиться с этой женщиной, предложенной Беллой. Еще в первый раз в голове на мгновенье кольнуло: поможет. Обязательно поможет.
И вот теперь, сидя, как прежде, на мягком диване и приобняв кожаную подушку, пахнущую на удивление приятно, Эдвард думает о том, как объяснить, зачем приехал сюда за неделю до назначенного визита и попросил возможности высказаться.
Психолог терпеливо ждет, невозмутимо глядя на него и создавая иллюзию простой дружеской беседы. Каллен верил в нее и верит сейчас — потрясающие умения у этой женщины, — но все же какая-то нерешительность имеется. И плевать, что она уже знает… все. О той ночи.
— Эдвард, — зовет она, мягко улыбнувшись, — вы собираетесь на праздник Мокко в пятницу?
Мужчина теряется, вырываясь из сковавших сознание раздумий.
— Да, — поспешно кивает, вспоминая, с каким энтузиазмом Белла взялась за его организацию, — конечно…
— Возможно, вы хотели обсудить со мной это?
Ее голубые глаза настраивают на откровение и внушают спокойствие. «Ничто, прозвучавшее в этом кабинете, мистер Каллен, не выйдет отсюда наружу. Все останется в бетонных стенах» — вот что сказала она в первый день. И Эдвард уже не раз убедился.
— Я… — немного нахмурившись, он в который раз с болью отмечает, что главная суть праздника — командные соревнования мужчин, в обязательном порядке по пояс оголенных. — Я не буду участвовать в гуляниях. Посмотрю с трибуны.
Миссис Кафф вежливо кивает.
— Это хорошее решение, Эдвард, — говорит она, — оттуда как раз лучше всего видно.
Конечно…
— Она расстроена…
— Изабелла?
— Да, — он понуро кивает.
— Расстроена вашим решением?
— Тем, что я не буду участвовать, — Каллен сглатывает, на пару секунд оторвавшись от глаз женщины и посмотрев в окно, на постепенно розовеющее небо, — в прошлом году мы заняли второе место, и я обещал ей выйти на первое…
— Эдвард, это было год назад. Я уверена, что она поймет вас сегодня.
— Ей неприятно. Она поймет, но ей неприятно! — Эдвард жмурится. Впервые после, казалось бы, двух дружелюбных, спокойных сеансов, сменивших прежние — с криками, слезами и проклятиями в адрес Пиджака, — в груди собирается горечь.
И тогда миссис Кафф начинает говорить. Ровным и успокаивающим голосом она объясняет свою точку зрения, потом, для большего подтверждения, подкрепляет его частями прежних рассказов Эдварда о жене (которые, как оказалось, все помечены на ее листике) и, в завершение, предлагает убедиться, перевернув ситуацию на себя. Попробовав встать на место девушки.
В этот момент, наконец набравшись смелости, Эдвард и озвучивает причину, по которой пришел. После глубокого вдоха, разумеется:
— Вчера я захотел ее.
— Захотели как?..
— Как женщину.
Она не удивлена. Ожидала? В любом случае, кивает, предлагая продолжить.
— Она переодевалась, после того, как уложила Алису спать. В эту пижаму… и я открыл дверь.
…Этот глубокий вдох дается сложнее. При всем доверии, казалось бы, подтвержденном уже не раз, Эдвард почему-то чувствует себя как на первой сессии. Еще только не краснеет.
