Эдвард в панике оглядывается назад, на тень, однако та, пока он сидит возле двери, в прямоугольнике тусклого света, не двигается. Она замерла у стены. Она ждет. «Пленных не берем».

И снова смотрит на дверь. И снова на тень.

Вот какой расклад… вот какое правило.

Ему всего лишь надо попасть внутрь. Внутри она его не достанет.

Собирая остатки сил, мужчина, стиснув зубы, несколько раз ударяет по стеклу кулаками. Безрезультатно. Зато, после третьего удара, пространство внутри оживает. Теперь это не просто светлое пятно. Теперь это комната… комната и… палата. Сине-зеленая палата с бирюзовыми занавесками и ледяным полом, он помнит её. Это клиника Флориды. Это – две тысячи девятый год. Авария.

Подтверждая предположение, картинка сдвигается немного вправо, вырисовывая узкую кровать с металлическими поручнями, три плоских подушки, тикающий прибор с капельницей и Беллу, в молитвенном жесте сложившую ладошки. Она плачет – слезы то и дело текут по молочно-белым щекам – и говорит что-то. Просит. Молится. Молится за него – очертания Эдварда, с почти полностью перебинтованным телом и десятком порезов на лице, тоже вполне явные теперь. Ровно наполовину он укрыт одеялом. Ровно на половину приоткрыты его губы. Они синеватые и сухие. Из-за них врачи говорят о нестабильном состоянии, а Белла плачет. С каждой минутой все громче. Уже не шепчет молитву, а выкрикивает. Уже, в отчаянье заломив руки, умоляюще смотрит на него – веки даже подрагивают. Кома. А потом стискивает ладонь и клянется сделать все что угодно, если он поправится. Все что угодно, если останется с ней… если не бросит…

В груди Эдварда что-то разрывается на части. Что-то, стальным колом пронзая сердце, отдает во все тело. От боли ему хочется закричать.

Сам не помня себя, сам не помня, что делает, он вскакивает на ноги, несясь подальше по коридору от треклятой двери. Не может видеть этой картины. Не может видеть, как жена так ужасающе-отчаянно плачет, а он вынужден смотреть на это через стекло, не в силах помочь. Убийственная ситуация…

Сзади тень. Все верно, она стоит лишь тогда, когда он у двери. Когда ждет и смотрит.

…Следующий проем Эдвард пробегает, не обращая на него никакого внимания. Очередная дверь остается позади и очередной перерыв тоже. Скорости он не сбавляет, думая, что все потеряно, но в скором времени ещё один стеклянный портал появляется справа. А потом слева. А потом снова справа. Они идут друг за другом и не кончаются. Их много. Их очень много в этом коридоре…

Мужчина не хочет останавливаться – сознанием, – но тело твердит обратное. Болит и ноет уже везде, а грубые пузыри воздуха снова в глотке. Он умрет, если не переведет дух. Он не доберется до выхода.

И лишь потому, скрепя сердцем и кусая до крови губы, Эдвард все же замирает на очередном прямоугольнике света. Садится на пол, упираясь кулаками в пол. Смотрит в стекло – ему ничего больше не остается. Тень сзади пропадает – не нагнала, успел.

В этот раз перед ним год две тысячи одиннадцатый. Родильное отделение городской больницы Бостона, тринадцатое февраля. В одноместной палате с телевизором и розовыми шторами, под каскадом синих воздушных шаров, вертолетов, медвежат и даже детских пинеток лежит Элис. На руках у неё сладко посапывает Ирма. Сегодня её день рождения. Они с Беллой приходят с цветами и набором детских костюмчиков. Садятся на кресла возле стены и разговаривают с новоиспеченной мамочкой. Джаспер – теперь не только верный муж, но и гордый отец, – на стуле рядом, возле самой кровати, не может налюбоваться на дочку. Он уже её обожает и называет самой красивой на свете. Элис смеется, а в глазах Беллы, несмотря на всю любовь к сестре, серебрятся слезы. Чуть позже – вечером – она будет безутешно рыдать на руках у мужа, вжавшись лицом в его рубашку и ударяя пока ещё безжизненный живот обоими руками.

«Когда я была маленькой, - шептала, утирая горячие слезы, - филатха, подаренная бабушкой, потерялась. Мы искали её три дня. Нашли на четвертый. Мама называла это недобрым знаком, а папа лишь посмеялся и увез меня в парк, чтобы выбить из головы такие глупые мысли. Но теперь я вижу, что мама была права. Филатха потерялась, и это значит, что детей у меня не будет. Никогда не будет, Эдвард…»

В который раз её отчаянье топит его с головой. Накрывает волной, подобной цунами, от которой не спрятаться, не скрыться. Погребает под собой.

И снова так больно… так больно внутри, что нет никаких сил. Он поднимается и бежит дальше. Он больше не может смотреть, как она рыдает, по-девчоночьи жалостливо заглядывая в его глаза. Пока ещё видит там мужчину и защитника. Пока ещё его любит.

Ковер, ковер, ковер… осколки, осколки, осколки… тюль, жучки, тюль…

Предательский воздух кончается, а на горизонте, как назло, уже новая дверь. Уже новая и подготовленная пыточная картинка-воспоминание.

Тень накидывает оковы; запах алкоголя, сопровождающий её, тут как тут.

Опять никакого выбора. Опять спасение лишь в остановке.

Эта комната не похожа на предыдущие. Эта комната – другая. Она белая. Идеально белая, как в фильмах. И лишь присмотревшись, Эдвард замечает розовые контуры розочек работы Розали на стенах. Её крохотная подпись под шедевром «Весенняя роза» - с левого бока, возле полочек для шампуня.

А у стены Белла. У стены рядом с умывальником с одной стороны и унитазом с другой, стоит она. Прижав ладошки к животу, защищая его, яростно шипит, что не позволит ему ничего сделать с ребенком. Её глаза сверкают, её глаза говорят, что девушка не шутит. Она растерзает человека, попытавшего обидеть их обоих. Она не позволит ему дышать. И на месте врага он. Он, с пятью тестами и презрительной ухмылкой, полной жестокости. От одного взгляда на него в глазах Беллы – внешне непоколебимой, а на самом деле до последней грани напуганной, – все больше слез, которые она усиленно смаргивает.

«Он будет самым несчастным, Белла».

«Он будет самым счастливым».

«Мы не в состоянии дать ему себя. А что это может заменить?»

«У него есть мама. У него есть я – я, я его мама. И если у него будет и папа, он станет самым счастливым, Эдвард. Если папа останется».

«Он не должен был сейчас… сейчас неправильно… нельзя!»

«Но он уже здесь, Эдвард! Он с нами! Ты не посмеешь заставить меня отказаться от него!»

«Это малое…»

«НЕТ!»

«Это малое из того, что мы можем дать ему… я могу».

«Мы ждали этого ребенка семь лет. Ты отправишь меня… на аборт?»

Его аргументы кончаются. От её тона, от её вида или от страшного слова, которое не так-то легко произнести и принять, как казалось. При всем желании отмотать пленку назад и сделать так, чтобы тесты снова окрасились единой полоской, «аборт» Эдвард пережить не сможет. А Белла и подавно.

«Должен быть выход…»

«Выход и есть. Через несколько месяцев…»

«Не тот. Не тот выход!..»

«Другого нет и быть не может. Эдвард, это наш ребенок. Как ты не в состоянии понять это?»

Она почти верит в то, что он предатель. Его слова, его действия, его отнекивания и попытки избавиться от мнимой проблемы принимает за предательство. Не может понять, почему на самом деле не хочет быть отцом… почему не может. Выражение карих глаз, утративших всю веру в него за мгновенье, режет без ножа.

«Не говори то, о чем будешь жалеть… я умоляю тебя, не говори!»

Белла заклинает. Заклинает и, уже не сдерживаясь, плачет. В открытую. Честно. Показывает, что ей страшно и больно. Молит остановиться и заметить это… хоть как-то.

Эдвард исполняет просьбу. Замолкает, поворачиваясь к стене и опираясь об неё. Запрокидывает голову и смотрит на белый потолок. Ждет, пока уймется стучащее в груди сердце и хоть немного, но утихнет исполосовавшая его боль. Хотеть и не желать всей душой одновременно – возможно, кто бы не пытался доказать обратное. Он хочет этого малыша для Беллы, но не для себя. И в то же время хочет Беллу для себя. Знает, что не то что жить, дышать без неё не сможет.

…Маленькие пальчики берутся на груди из ниоткуда. Боязно, словно опасаясь обжечься, гладят его кожу. Пытаются уверить в чем-то хорошем, в чем-то домашнем и теплом. В чем-то безопасном.