Н-да. Кто из присутствующих станет внимать его словам? Неужели кого-нибудь увлекут звуки его голоса? А может быть, они упорхнут прочь от этой высокопарной дребедени и опустятся у ног своих легкомысленных любовниц? Неужели они не понимают, что подобные похвалы еще глубже зарывают нашего братишку в землю?

Я слегка повернулся к Генриетте, которая напряженно смотрела прямо перед собой.

— Ты не доверяешь моим шоферским навыкам?

— Ну что ты, — сказала она. — Просто я думаю.

— О чем же? — спросила мама.

Генриетта не ответила. Она сидела, сложив руки на коленях. В такой же позе она сидела тогда в морге, когда мы ждали, пока нас к нему пропустят. Пришел пастор. Папа вызвал его по телефону. Пастор прямо-таки обожал искусство, но его физиономия выдавала, что общаться с людьми этого круга он не привык. Он уселся рядом с Генриеттой, которую раньше никогда не видел — папа обратился к церкви уже на склоне лет, — и спросил ее, не супруга ли она усопшего. Как видно, он никогда не читал газет и вообразил, что она невеста нашего братишки, если вообще задумывался об этом.

«Я его сестра, — сказала Генриетта. — Шли бы вы отсюда, а?»

«Здесь распоряжаюсь я», — коротко сказал папа.

Пастор обратился к нам со словами утешения: «Теперь он в хороших руках».

«Надеюсь, что так, — сказала сестра, — и, наверное, в гробу у него будет прекрасный вид».

Пастор весь как-то поблек и вздохнул.

«Я имел в виду, что ему будет хорошо на небесах. Простите, если я неумышленно задел вас. Вы не верите в загробную жизнь? Думаете, для него все кончено?»

«А разве нет?» — спросила сестра.

Пастор встал. Ласково и доверительно положил руку на лоб Генриетты. Рука была потная. Он тут же отнял ее, кивнул нам и вышел из комнаты. Сестра сидела неподвижно. Молчала. Только слезы лились у нее из глаз. Вспоминала ли она об этом сейчас? Вряд ли.

— Ну и скучища там будет, — сказал я. — Начнут чесать языком. Но мы должны сохранять спокойствие.

— По крайней мере один человек будет вести себя прилично, это я вам гарантирую, — вставил папа.

— Отец, прошу тебя, — сказала мама.

Я улыбнулся. Вокруг ратуши сновало множество машин. Но так было всегда. А на этот раз нам даже повезло: все было хорошо организовано, установили заграждения, и поэтому толпа отсутствовала.

Но ведь мы прекрасно знали, что так будет. Поставив машину, я вместе с матерью направился к подъезду, а мыслями унесся к декабрьскому дню много лет назад, когда мы везли в такси одиннадцатилетнего Паултье на детский праздник. Было это накануне николина дня. В ту пору имя Паултье не сходило со страниц газет. Мы и гордились им, и немало за него тревожились. Праздник, хотя и неофициально, был устроен для нашего братишки, в честь признания его таланта живописца. Живой пример никогда не помешает. Мама нарядила Генриетту, даже завязала ей бант в волосах. Но на пути в конференц-зал Музея тропиков, где должно было состояться торжество, юный художник взбунтовался: сестра пусть сейчас же снимет бант, я — свой галстук, папа пусть ни в коем случае не поднимается на сцену, а маме вообще лучше не входить в зал. Когда мы попытались его утихомирить, он заревел. У него уже тогда были заскоки в представлениях о том, что артистично и что вульгарно, и мы никак не могли к нему приспособиться. Папа пригрозил Паултье, что если он не уймется, то получит оплеуху, а папа выйдет на сцену и объявит публике, что его сын с фонарем под глазом сидит в коридоре и ревет. Паултье уже не плакал, теперь он визжал. Из солидарности завизжала и сестра. Таксист, подмигнув родителям, сказал, что высадит всех нас посреди улицы. Немного погодя брат стоял на сцене, а мы сидели в зале, как он и велел. Какой-то господин представил Паултье детям и рекомендовал им брать с него пример. Дети захлопали в ладоши, хотя большинство не знало почему. Брат это почувствовал. Они аплодировали ему, но не знали, кто он такой. Паултье стоял совсем один на большой сцене и махал поднесенным ему букетом цветов, потом исчез за кулисами. Когда мы уходили, Генриетта шла рядом с Паултье, положив руку ему на плечо. Она нашла его за сценой, где он рассматривал подарок — ящик с красками.

«Что ты собираешься делать сегодня вечером?» — спросил я сестру после похорон, когда мы пили кофе в родительском доме и пытались хоть что-нибудь съесть, но кусок не шел в горло.

Она ответила, что пойдет в кино, там показывают фордовский вестерн из кинофондов, который она давно хотела посмотреть. Она действительно туда отправилась, однако перед самым началом этого ковбойского фильма ушла из зрительного зала.

Мы входим в ратушу. Я и сестра впереди, родители под руку — сзади. Словно сдан экзамены, пришли получить дипломы. Но мы твердо знаем, куда и зачем идем. Мы приехали в X., чтобы проститься с Паултье, а заодно с нашим собственным прошлым. Сегодня наш братишка обрел конкретную форму — пусть не лучшую из возможных, — созданную руками другого. Какое-то время нам было лестно выступать наследниками трагически погибшего вундеркинда Паула Теллегема, но постепенно нас все больше затягивали личные интересы, у нас появились новые заботы, и мы все дальше отступали от света рампы за кулисы, туда, где разыгрывается жизнь обыкновенных смертных. Через пять лет скорбь об умершем обычно притупляется. Генриетта и та подчас забывала надеть маску скорби, а броские наряды только подчеркивали это. Что же касается меня, то я испытываю все большее отвращение при одной лишь мысли об организации новых выставок картин Паултье. Только что мы, озаренные лучами солнца, сидели всей семьей на террасе «Пласхофа». Нас почти никто не узнавал. Казалось, что и мы, и те, кто раньше не сводил с нас глаз, наскучили друг другу. К тому же мы все стали на несколько лет старше, время безудержно мчится вперед, и условные пейзажи, назойливо сверкающие яркими красками на картинах нашего братишки, блекнут и отходят в нашей жизни на задний план.

Меншье ван Кёлен

ВЕЛОСИПЕД

Перевод Т. Шлозниковой

В последний вечер старого года раздался звонок. Мари подошла к телефону и, скорчив кислую физиономию, показала на радио. Звук сделали потише, а трубку передали матери. Та, послушав некоторое время, поднесла руку к горлу. Минуту спустя радио было выключено, а ребятишки оставлены на попечение Мари: дедушку увезли в больницу, и его детей срочно вызвали туда. Никто не удивился, ведь еще накануне николина дня он вдруг сплюнул кровь в свою плевательницу с металлической крышкой. И бабушка сказала:

— Перестань, в конце концов, курить.

— Все равно помру, — ответил он, опять закуривая свои любимые «Кабаллеро».

Костер из рождественских елок, автомобильных покрышек и старой рухляди ярко освещал улицу. Никто не спал в эту ночь, люди высыпали из домов, пускали ракеты, устраивали фейерверки. Какой-то трусишка жался в сторонке с бенгальским огнем. Дети, которых не выпустили на улицу, облепили окна. А тем временем в больнице умирал дедушка, и нам пришлось задернуть шторы, чтобы ничем не нарушить атмосферу скорби.

Ранним морозным утром я увидела, как они вчетвером медленно подходят к дому, шагая прямо по остаткам самодельных китайских шутих и мрачно глядя перед собой.

Я поднялась с раскладушки, специально выставленной в ту ночь на веранду, и открыла им дверь.

— Не спишь? — тихо спросила мать.

— Дедушка умер, — сказал отец.

— Он теперь на небесах, — сказала тетя Кристина.

— Когда мы пришли, он был уже одной ногой там, — сказала мать. — Даже не узнал нас.

В первое воскресенье весны я на новеньком велосипеде моей матери поехала на кладбище.

Солнце буднично светило на нарциссы и мертвецкую из красного кирпича. По тропинкам среди могильных плит и газончиков гуляли люди в нарядной одежде, болтая между собой и, как на выставке, рассматривая старинные надгробия. Имя дедушки было высечено на могиле третьим, хотя лежал он сверху. «Дорогой дедушка», — подумала я.