До X. было недалеко. Раньше мы там жили. Паултье и Генриетта родились в этом городе. Год назад городской отдел культуры сэкономил немного денег, и муниципальный советник предложил употребить эту сумму не на поддержку молодых дарований, а на то, чтобы увековечить память всемирно известного земляка, который почти мальчиком погиб километрах в сорока от X. Нельзя сказать, чтобы отцы города были в восторге от картин Паултье, но им приходилось учитывать интересы туристов, специально приезжавших в X., где родился и вырос наш братишка.

Я поглядывал в зеркальце на тех, кто сидел сзади. Мама и папа погрузились в воспоминания. Их как-то внезапно и грубо вернули в прошлое, а вечером им предстояло пережить все заново у телевизора, ведь наши старики не пропускали ни одной передачи. А как отнесется к этому моя сестра? У нас сохранились фотографии Паултье — за руку с мамой он прогуливается по лужайке. Статные деревья, ухоженные садики, затененные листвой коттеджи — на все это устремлен пытливый взор мальчика; с ним рядом сестренка, ровно на одиннадцать месяцев моложе его, везет в колясочке свою куклу. Пройдет совсем немного времени, у него откроют талант, и он вмиг станет знаменитостью.

Вот уже пять лет, как Паултье нет в живых. Смерть еще больше сгустила таинственный мрак, окутывавший его личность, — так, во всяком случае, писалось в некрологах. Ну а я всегда считал Паултье прежде всего баловнем судьбы. Ценители искусства, однако, наперебой именовали его гениальным, хотя и непонятным художником. По-моему, он просто попал в струю, а его чертовская талантливость только помогла ему преуспеть. Зачастую сознание собственной исключительности губит талант. В иных случаях эта исключительность вызывает слепое поклонение, и никому не дано знать, попадет ли он в число избранников, как бы он ни старался приблизить этот час. Все, что создавал Паултье, было сенсацией. Впрочем, он и сам по себе был бы сенсацией, даже если б ничего не создавал. Сегодня утром, когда я одевался и размышлял об этом, я вдруг мысленно увидел его и сестру. Было это в ноябре, в николин день, дул пронизывающий, холодный ветер. Они держались за руки и стояли впереди других ребятишек, ожидавших раздачи гостинцев. Один из Черных Питов^[39], судя по всему, был растроган видом этой парочки. Паултье и Генриетте он дал по пригоршне лакомств, тогда как другие дети так и остались с пустыми руками. Этот Черный Пит был первым среди тех, кто от всего сердца осыпал брата и сестру своими щедротами. И Паултье повторил его порыв: бросил через голову в толпу детей полученные гостинцы. Как четко обозначилось в эту минуту его будущее; позднее журналисты цепенели от изумления, когда стоявшая рядом с Паултье Генриетта направо и налево раздавала лакомства. В ту пору они, неразлучные, носились по всему свету. Продолжалось это очень недолго. Того, кто готов был с радостью встретить Паултье в чужих краях, пленяло его умение быть более чем удивительным гостем. Вот молодой художник в зале ожидания аэропорта. Неужели эта поразительно красивая девушка — его сестра? Очаровательная принцесса и ее шут. Иной раз встречавших смущало его паясничанье. Но чаще всего они были в восторге, что мой братишка среди них.

— Как поживаешь, сынок? — спросил сидевший сзади отец. — Мы теперь редко вас видим.

— И в доме стало так тихо, — добавила мама.

Я ответил, что все в порядке, лучше и быть не может, я вполне удовлетворен и своей университетской карьерой, и домом, который прекрасно обставил на свою долю наследства Паултье.

— За него не беспокойся, папа, — сказала Генриетта. — С сыновьями вам повезло.

Отец одобрительно хмыкнул. Он был рад, что не надо вести утомительных разговоров. В своей жизни он немало потрудился, работая старшим инспектором Государственного податного управления. Теперь, на пенсии, он трудился в своем садике. О картинах Паултье отец всегда был невысокого мнения. Иное дело мама. Стоило ей увидеть в газетах заметку о творчестве Паултье, она тотчас с легкой дрожью в голосе читала ее папе вслух. Отец мой был классическим образцом отца, который желал добра своим чадам. Правда, он смотрел на жизнь со своей колокольни и ценил только ту работу, какой сам хотел служить на благо отечеству.

Я опять посмотрел в зеркальце. Папа провожал взглядом проносившиеся мимо луга. Была весна. Молоденькие телята стояли, резвились или лежали возле своих матерей. Тихая, безмятежная страна. А наш Паултье жил в ней как бесноватый. Но теперь он застыл в куске мрамора, превратился в безжизненный обломок культуры. Городские власти выложили денежки неохотно. Расщедрились всего на две с половиной тысячи гульденов. С такими деньгами не разгуляешься. Поэтому они искали скульптора подешевле. И нашли: Ферри Даниэлс согласился высечь бюст за тысячу восемьсот пятьдесят гульденов — сумма грошовая, зато реклама для автора, о нем заговорят, поместят в газетах фотографию его скульптуры, родители вундеркиндов навострят уши при одном упоминании его имени. Если повести дело с умом, то через несколько лет он умножит 1850 на 1850, так что овчинка стоит выделки.

Словом, парень знал, что делал.

Уже одна мысль о том, что кто-то другой добьется успеха да еще наживет капитал за счет покойника, сразу настроило мою сестру против Даниэлса. Впрочем, она бы отвергла и самого Цадкина^[40], пожелай он изваять бюст ее брата, отвергла бы потому, что не могла согласиться с тем, чтобы кто-нибудь воссоздал образ Паултье и выставил его напоказ. Она возмутилась, прибежала ко мне и потребовала, чтобы я нажал на все кнопки и заставил муниципалитет X. расторгнуть договор с Даниэлсом. Как будто я мог на них влиять! И на каком основании? Скульптуры Ферри Даниэлса недавно выставлялись в курзале «Пласхоф» в городке Л., и местная пресса весьма благосклонно отнеслась к инициативе дирекции этого заведения. Что же касается властей X., то здесь все ясно: любой город негласно стремится привлечь как можно больше туристов, а мраморный бюст знаменитого художника будет служить выгодной приманкой. Кто именно будет автором памятника — дело десятое. Хорошо, конечно, пригласить знаменитость вроде Цадкина. Но у муниципалитета не было денег, чтобы заплатить такому скульптору, и отцы города действовали по принципу: чем дешевле, тем лучше.

У Генриетты между тем один приступ ярости сменялся другим.

Получив заказ, Ферри Даниэлс позвонил мне и попросил разрешения зайти. Говорил он трогательно серьезным тоном и заверил меня, что, дескать, наша беседа окажет решающее влияние на создание скульптурного портрета. Условились мы на следующий же день. Было это пять месяцев назад. Скульптор был польщен, когда я сказал ему, что возлагаю на нашу встречу большие надежды. Он взвалил на себя тяжелый крест, а я, честно говоря, в эти месяцы заработал вшестеро больше его, к тому же ко мне не наведывалась по три раза в неделю, скажем, сестра автора учебника, которым я пользуюсь, и не требовала от имени студентов, чтобы я отмечал для них необходимые страницы.

Сейчас я оставлю машину на площади, и мы войдем в здание муниципалитета. Автор будет стоять возле своего творения, еще закутанного в покрывало, в надежде, что кто-нибудь из репортеров (а лучше все сразу) спросит, почему он изобразил покойного художника так, а не иначе. Репортеры, однако же, предпочтут щелкать аппаратами вокруг Генриетты, вопросы задавать мне, а все находящиеся в зале мужчины будут мысленно прикидывать, как бы завести интрижку с моей сестрой. Такое уж у людей воображение. И потом, газеты, скорей всего, обязательно поместят скучнейшие, глупые речуги бургомистра и председателя местного общества культуры, а журналисты еще и безбожно переврут их слова. Но Даниэлсу важно сделать себе имя, пусть даже читатели, увидев в газете фотографию памятника, просто вскользь подумают: «Неужели Паул Теллегем был таким?..» И тотчас вернутся к будничным заботам.

Некоторое время на заднем сиденье молчали. Обычно папа в машине дремал, но на этот раз он наблюдал за тем, что проносилось мимо: коровы, стога сена, автомобили, которые неизменно нас обгоняли. С тех пор как Паултье разбился, мама боится быстрой езды.