С сожалением всматривались мы в небо: высоко-высоко поблескивала светлая точка. Это был наш змей. Совсем как маленькая птичка, он летел по направлению к Эйселмеер. Вот он начал терять высоту. Где-то там далеко он упадет в воду и утонет.

И тут я увидел, что Красноножка плачет.

— Все-таки хорошо, что мы успели отправить письма, — сказала она, — может, что и получится с собакой.

И она вытерла слезы.

НЕ НАВЕСТИТЬ, НЕ ПРИНЕСТИ ЦВЕТОВ^[35]

Когда Мейндерт был в Гастерланде последний раз, старый Аге Веринга еще носил ремень с медной пряжкой в виде птичьей головы. Ремень он носил для красоты, черные вельветовые штаны и так бы с него не свалились.

Жил Веринга в маленьком неприметном поселке неподалеку от моря, Мейндерта и его сестру Анну привезли туда во время войны. Веринга приехал за ними на станцию на велосипеде. Анну он посадил на раму, а Мейндерта на багажник. Уставший с дороги мальчик быстро уснул, уткнувшись головой в спину Аге Веринги. Потому-то он и угодил ногой в быстро вертевшиеся спицы. От боли он чуть не свалился с велосипеда. Случилось это на полпути к дому. Аге взял мальчика на руки и стал проверять, все ли у него цело.

— Ничего не сломано, малыш, — сказал он.

Анна держала велосипед и тихонько плакала за компанию с Мейндертом.

— Сейчас поцелую ушибленное местечко, и все пройдет, — сказал Аге Веринга и в темноте ткнулся лицом в правую ножку Мейндерта.

Потом они продолжили путь. Анна и Аге тли пешком, поддерживая велосипед, на котором сидел Мейндерт. От ферм веяло чудесным запахом, цвели сады.

Сейчас Мейндерт вновь почувствовал тот запах и ощутил ту боль.

Когда они добрались в тот день до красного кирпичного домика поденщика, Мейндерт уже не плакал.

На следующее утро мальчик проснулся рано, от колющей боли в стопе. Снизу пахло яичницей с салом. У Мейндерта потекли слюнки. Встав с постели, он увидел еще две некрашеные деревянные кроватки. Прихрамывая, он принялся обследовать чердак, служивший им спальней. Смешная длинная рубашка, в которую он был одет, волочилась по полу. Он увидел, что в одной кроватке лежит Анна, а в другой — незнакомая девочка. Ее длинные черные волосы веером рассыпались по подушке. Незнакомка была похожа на принцессу Адалу из старинной сказки. К сожалению, как ни канючил Мейндерт, ему не разрешили взять эту книгу с собой.

«Ничего не брать, — сказал отец, — тебе все придется тащить самому».

«А если я не смогу там спать, тогда как?» наседал Мейндерт.

«Ты не один, с тобой твоя сестра Анна, она о тебе позаботится».

Позже, за столом, Аге Веринга познакомил детей:

— Это Руфь, ваша подружка. Надеюсь, вы поладите. И давайте договоримся: Руфь не должен видеть ни один человек. Ей ни в коем случае нельзя выходить из дому. Она… эх, да что говорить… Она самая обыкновенная девочка-еврейка, вот и все. Но немцам очень хочется отобрать ее у нас. Хорошенько это запомните. Ее родители уехали далеко-далеко. Они работают где-то в деревне. А она пока живет здесь. Вы не должны ссориться. Поняли?

Потом он осторожно положил каждому на тарелку по одному зажаренному яйцу.

У Руфи были необыкновенные черные глаза, но иногда они казались карими. Пышные темные волосы свободно падали на плечи. На вид она казалась старше Мейндерта, но моложе Анны.

Однажды, когда шел дождь и дети сидели дома, Руфь запела. Странные, мелодичные песни. Пока Руфь пела, Анна расчесывала ей волосы. Иногда она гладила Руфь по плечу и, затаив дыхание, посматривала на Мейндерта.

Несколько раз он видел, как девочки забирались в одну постель. На обеих были длинные белые ночные сорочки. Но обычно Мейндерт засыпал, едва коснувшись головой подушки, и на следующее утро уже ничего не помнил.

У дома Аге Веринги было небольшое крыльцо. По обе его стороны росли высокие голубоватые цветы. Они цвели очень долго, а затем на стебельках появлялись пушинки. Ребята пускали их по ветру.

У Веринги был большой сад и огород. Самым удивительным Мейндерту казались длинные грядки, такие ровные, словно их провели по линейке. Чего только там не росло: разных сортов капуста, фасоль, вьющаяся по умытым дождем тычинам, редиска и морковь, красная и белая смородина, клубника и ревень. Пугало в рост человека нагоняло страх лишь на ребят, а вот птицы его совсем не боялись. Это Анна и Мейндерт видели не раз.

Отец Руфи был ювелир. Руфь носила на шее серебряную цепочку его работы. Когда она двигалась, цепочка шевелилась, как змейка.

«Ласточки мои», — называл Веринга девочек. Странно было слышать такие слова от этого сурового, нелюдимого человека. Веринга хорошо готовил. Каждый день можно было видеть, как он колдует над кастрюлями. Иногда в кухню заходили какие-то люди поговорить с ним. Тогда дети должны были сидеть на чердаке. С Анной и Мейндертом незнакомцы здоровались, а вот Руфь ни один из них не видел.

Ложась спать, дети часто слышали внизу голоса. Мейндерт пристраивался на полу, чтобы подслушать, о чем там говорят. Голоса, правда, звучали громче, но слов все равно было не разобрать. Как-то днем, когда Мейндерт зашел на кухню в неурочное время, дворца коричневого шкафа, что стоял между печью и большим окном, оказалась приоткрытой.

Мейндерт заглянул в шкаф: на верхней полке лежала большая стопка бумаги, а на следующей за планку были заткнуты дулами в одну сторону блестящие от смазки пистолеты. Ему показалось, что это большой зверь уставился на него двадцатью глазами. Мейндерт рывком захлопнул дверцу.

Спросить у Аге он не решился. По воскресеньям Аге Веринга, бывало, выходил со старым ружьем на плече, но с пистолетом его никто и никогда не видел.

В тот день, позже, мальчик попытался еще раз заглянуть в шкаф, но он, как всегда, был заперт. Девочкам Мейндерт ничего не сказал, они бы ему не поверили. И он с восторгом хранил эту важную тайну.

Когда Анна и Мейндерт ходили к морю собирать топливо, они подолгу смотрели в туманную даль.

— Там Амстердам, — говорила Анна, показывая рукой куда-то в море.

А на море виднелись бурые паруса рыбачьих лодок. От досок, выброшенных волнами, приятно пахло. Иногда смолой, а иногда чем-то незнакомым, пряным.

— Слышишь, как говорит море? На много голосов говорит оно с людьми, — сказала как-то Анна.

Чтоб лучше слышать, Мейндерт наклонился к воде, но до него донесся лишь мягкий шелест волн. И тогда он солгал Анне:

— Да, да, голоса, я тоже слышу их.

А Анна стояла, широко расставив ноги, и внимательно слушала.

Однажды во время очередной вылазки к морю Анна сказала Мейндерту:

— Знаешь, Руфь такая милая, я очень люблю ее.

— Я тоже, — ответил Мейндерт, швыряя в воду дощечку.

— Ты еще маленький. Ты не знаешь, что такое любить. Я очень боюсь, что они не нынче-завтра найдут Руфь и отберут ее у нас. Ей придется уйти с ними.

— Скажи, а что это такое, когда любишь кого-нибудь? — спросил Мейндерт.

— У тебя словно внутри все изменяется. Или другой становится частью тебя самого, а ты — частью его. Но ты еще слишком мал. Поймешь позже. Все придет само собой.

На узкой полоске берега стояли чайки. Стояли неподвижно, задумчиво и пристально глядели вдаль. Улетая, они оставляли на песке странные следы — языческие символы жизни.

Воскресные утра были как праздники. В эти дни Веринга угощал детей угрями, которых коптил в уголке сада. Он говорил им:

— Сегодня мы полакомимся. Кто хочет получить у Аге вкусненького?

Девочки делали букетики из цветов и раскладывали их на столе возле тарелок. В такие дни за столом сидели дольше обычного. После обеда Аге, откинувшись на стуле, играл им на губной гармошке старинные песни.

Иногда Руфь плакала. Тогда Анна обнимала ее и прижимала к себе. Лежа за высоким забором, скрывавшим их от внешнего мира, девочки ласково утешали друг друга.