Выражение лица Рябого, усмешка в его жестких, хрустальных глазах, устремленных на меня. Какое-то кружение в животе, которое с каждой минутой усиливалось. Гомон чаек, а может быть, моря, серого на темно-сером фоне.

Мы то поднимались, то спускались по огромным песчаным ступеням. На горизонте каждые несколько секунд вспыхивал призрачно-хрупкий белый луч.

— Черт, — ругнулся Морда, его разорванная рубашка была зашпилена на спине булавкой. Пронзительно галдящие длинноногие птицы ходили вдоль линии прилива, который неприметно сужал полосу пляжа и делал все звуки более отчетливыми и ночными.

Я хочу быть похороненным в дюнах, думал я, чтобы вечно слушать шорох песка и ветра, моря и ночи.

У самого подножия дюны зияла глубокая яма. По краям лежали высокие кучи вынутого детьми песка. Мы заглянули в яму. На дне валялась круглая жестяная банка. Этикетки на ней не было.

— Здесь, — сказал Рябой Кобелю, который вдруг покатился в яму, тщетно пытаясь уцепиться за сыпучие стенки, и рухнул на дно. Точно по уговору, мы начали засыпать яму. Когда из песка торчала только его голова — он плакал, лицо покраснело, рот был раскрыт, и на губах виднелся песок, — мы плотно утрамбовали ногами песок вокруг его шеи. Бушмен, Дидерик и я пошли за обломками дерева, которые заметили еще раньше. Там лежал полый внутри ствол, с виду сухой и изъеденный временем. Мы подтащили валежник к яме, а Рябой приволок из кустов жестянку с керосином, которую припрятал, когда все мы и Кобель наблюдали за соревнованием.

Рябой начал поливать керосином ствол и кучу валежника. Мне показалось, что он возится слишком долго, и я забрал у него банку. Дерево тотчас впитало вонючую жидкость. Я вылил все до капли и под конец опрокинул банку над головой Кобеля. Он беззвучно плакал, лицо его было перемазано песком и слезами.

— Я заткну тебе в глотку носовой платок, если ты не прекратишь это блеянье, — сказал Бушмен.

Настало время второго судилища. Мы уселись на корточках вокруг торчащей из песка головы, мокрой и воняющей керосином, и заговорили приглушенными голосами.

— Он заслуживает смерти, — сказал Рябой.

— Сначала он должен перекреститься, — сказал Морда.

— А если об этом узнают? — спросил Дидерик.

— Брось ты, — сказал я.

Мы откопали Кобеля до пояса. Он попытался вырваться, но Бушмен снова вдавил его в песок. Руки Кобеля, облепленные влажным песком, были теперь свободны. Только он уже превратился в песчаного монстра — безголосое, покрытое слизью песчаное животное.

— Перекрестись, — приказал Морда.

— И поживей, — добавил Рябой.

Но тот не шевельнулся, а когда он вдруг издал резкий, отрывистый, какой-то звериный вопль, Бушмен заткнул ему руками рот.

Морда кричал точно так же, когда вылезал из бочага, — с налитыми кровью глазами и отекшим лицом, как у зашедшегося в крике младенца.

Дидерик держал Кобеля за руки, но от страха это плохо ему удавалось, и я поспешил ему на помощь.

Кобель снова затих.

— Перекрестись, — сказал Морда. — Если перекрестишься, мы тебя отпустим.

Это была неправда, и Кобель должен был это понимать, зная нас. Ничего нельзя было уже изменить.

— А керосин-то улетучивается, — сказал я.

И тогда Кобель сделал быстрое движение правой рукой перед лицом и грудью. Мы этого совсем не ожидали, и всеобщее напряжение еще больше возросло, как будто он подал знак, сделавший его судьбу неотвратимой. Сам навлек на себя беду. Я не могу этого объяснить. Но если бы он не перекрестился, мы бы, скорее всего, вытащили его из ямы, поколотили, а потом насильно и допьяна напоили еневером, чтобы послушать, как он несет вздор, и полюбоваться его вихляющей походочкой, как у кур, которых Морда накормил вымоченными в еневере хлебными корками. Мы бы только посмеялись, а он, воняя сивухой, привирая и мучаясь похмельем, хвастался бы на следующий день в палатке тем, что напился допьяна.

— А теперь молись, вслух, — сказал Рябой.

Бушмен все еще держал Кобеля.

Тот забормотал быстрые и неразборчивые слова молитвы, которой мы никогда не слыхали.

— Ктебеприпадаюмарияблаженнейшаясредиженщиниблажениисусплодутвоегочрева…

— Сволочь голгофская! — завизжал Морда. Он и без того был чокнутый, а в этот момент совершенно рехнулся.

— Бутылку, — коротко сказал мне Бушмен. Я выхватил у него из-под рубашки холодную гладкую бутылку и попытался влить бесцветную жидкость в рот Кобелю.

Он замотал головой, чтобы увернуться от бутылки, а у меня перед глазами стояла картина, которую я видел днем: как он положил ей голову на колени.

Я силой впихнул горлышко бутылки в рот Кобелю, стуча ему по зубам, и наклонил бутылку. Кобель поперхнулся, еневер, как вода, потек по его налившемуся синевой лицу.

Потом мы выпили сами. Бушмен торопливо допил остатки, держа бутылку одной рукой. Потом отшвырнул ее через плечо. Из бутылки пролилась тоненькая струйка и исчезла в песке. От еневера не остается пятен, вспомнил я сказанные кем то (отцом?) слова.

Мы с Рябым крепко держали его. Бушмен задрал ему рубашку и принялся опутывать его веревкой, прямо по голому телу. Она оказалась довольно длинной и была почти новая, белая и волокнистая.

Дидерик смотрел на море, хотя там ничего не было видно.

Морда медленно жевал челюстями. До него что-нибудь дошло? А до всех нас? Это приближалось, пролетело над нами, хлопая крыльями, захватило нас на месте с внезапностью урагана, отдавшись болью в барабанных перепонках. Помимо своей воли мы действовали, повиновались и были одинаково отрешены от происходящего. Один только Дидерик был испуган. Он смотрел на серое море, которое луна подводила за собой все ближе и ближе.

Его руки были связаны за спиной. Снова раздался этот пронзительный звериный крик, которого никто не услышал, никто не понял и который, казалось, исходил не из его груди, а из самой земли. Бушмен заткнул ему рот носовым платком. Платок прикрутили веревкой, завязали, подтянули, снова завязали узлом. Внезапно перед нами появился Дидерик.

— Я больше не могу, — выдавил он заикаясь и пошел, опустошенный, прочь. Мы видели, как его фигура, черная на фоне светлого неба, словно вырастала из кустарника на склоне дюны — кобольд, маленький, бессильный.

Мы вытащили Кобеля из песка и связали ему ноги. Он отбивался, яростно и бестолково. Рябой навалился на него всем телом, а мы накручивали и накручивали на него казавшуюся бесконечной веревку, затягивали ее, вязали узлами.

Морда начал разжигать костер. Сперва ничего не получалось. Он встал на колени и подул. Желтое пламя запрыгало по веткам. Оно росло, повалил дым. Я закашлялся. Дерево затрещало, пламя становилось все выше.

Бушмен начал осторожно раскладывать в разных местах костра какие-то маленькие предметы. Я подумал о своем чемодане, оставшемся в палатке и теперь недостижимом.

Мы достали ножи и вчетвером потащили Кобеля к дуплистому стволу, который мало-помалу превращался в розовое огненное ложе. Мы подняли его и положили лицом кверху в дупло. Странный саркофаг, костер обреченного. Пламя начало лизать его одежду, ярко осветило наши лица. На мокрый, какой-то нереальный песок лег широкий круг света. Растерянные, теснясь друг к другу, мы вдруг очутились в разбойничьем логове, у которого исчезли стены. В огне что-то взорвалось, потом еще и еще. Короткие, сухие щелчки — патроны.

Дидерика не было видно на вершине дюны. Было темно, луна скрылась за длинной грядой облаков, похожих на мешки с мерцающим светом внутри. Воздух наполнился запахом лесного пожара. Огонь то замирал, то вспыхивал с новой силой, вгрызаясь в сухое дерево. Прилив приводил нас во все большее исступление. Ночь. Огонь. Серые голоса, обступившие наш тесный круг. Поросшая кустарником мертвая дюна позади.