Конечно, он бы нисколько не возражал и с радостью вытер бы все за собой. Но она орала во всю глотку и поносила его на чем свет стоит, и девчушка наверху, визжа от восторга, тоненьким голоском вторила своей мамаше. А тут еще открылась дверь рядом, и появилось подкрепление — малый в расстегнутой форменной куртке трамвайного служащего.
— Полюбуйтесь-ка на красавца!
— Да уж вижу. У-у-у, старая кляча. Небось оттуда…
— Таких под замком держать надо, а?
— Плати тут за них налоги.
— Можешь не платить, я пока еще сам себя оплачиваю, — буркнул он трамвайщику.
— Ты смотри, он еще огрызается! — возмутилась женщина.
— Мой, — коротко приказал трамвайщик. — И поворачивайся поживей. Пока полицию не вызвали.
— У этих уличных бродяг всегда рыльце в пушку, — продолжала женщина. — Ребенка во двор погулять не выпустишь, такие вот шатуны мигом… У-ух!
Он взял щетку, обмакнул в ведро с водой и начал убирать свою лужу. Те двое стояли рядом, скрестив на груди руки, и давали указания:
— Вон там еще… Вот в том углу подотри…
Наконец он выплеснул на камни все, что оставалось в ведро, и щеткой согнал воду на улицу. Ну надо же сказать такое! О ребенке. От ее слов у него мурашки по телу побежали. Он прямо оцепенел. От этого нет защиты. Любое слово обернется против него. Они все вместе плюнули ему в душу, и им это дозволено, потому что он бродит по улице в тапочках. Ну почему он не инспектор жилищного управления! Или доктор. Тогда бы с ним так не обходились. И выбирали бы выражения. Но он всего-навсего старик, который путается под ногами и занимает крохотную однокомнатную квартирку.
— Возьми вот. — Он протянул женщине щетку.
— И чтоб духу твоего здесь никогда не было! Не посмотрю на твой возраст — измочалю по первое число, — проревел трамвайщик.
— Я же все прибрал.
— Ну и нахал! — Женщина возмущенно всплеснула руками.
Медленно повернувшись, он потащился прочь со двора, на улицу, туда, под этот мерзкий дождь. Он пытался держаться молодцом, но ничего не получалось. Ему вдруг все сразу обрыдло. Все. Вот только что у него еще был здоровый аппетит. Ну и теперь ему абсолютно безразлично, будет он сегодня что-нибудь есть или нет.
Он потоптался в сомнении возле лавки булочника. Внутри было тепло и уютно, а у него зуб на зуб не попадал от холода. Ну и ладно. Он прошаркал дальше. Зеленщик, который выносил из магазина ящики, заметил его и приветливо кивнул. А когда он поравнялся с лавкой, сунул ему что-то в руку. Повернув за угол, он разжал пальцы: на ладони лежало расплющенное с одного боку жесткое зеленое яблоко. Ему в голову не пришло выбросить его тут же в канаву. Это выглядело бы неучтиво. Да. Как было бы приятно, если бы люди не жалели его всякими третьесортными, бросовыми подачками. И уж конечно, не подсовывали ему подпорченные продукты — что до еды, тут он был весьма разборчив. Пусть ему много лет, но это вовсе не означает, что он, как корова или коза какая-нибудь, должен поддерживать свои силы помоями да отбросами.
Дверь парадного, как всегда, была распахнута. Ребятишки расположились на лестнице, разложив на коленях книжки, какой-то малец лет шести вовсю дымил бычком сигары.
Он поздоровался, и они, не отрываясь от своего занятия, молча пропустили его.
Он тащился по ступеням, как стол или шкаф, который сам себя затаскивает наверх. Знакомая, старая вещь — ни больше ни меньше.
Он почти не осознавал, как поднялся к себе, как тяжело опустился в кресло возле окна. Еще долго он переводил дух и, пытаясь согреть оледеневшие руки, то тер их друг о друга, то прятал под мышки. Но тепло не приходило, он только все больше коченел.
Дождь крупными каплями скатывался по стеклу, мужчины возвращались домой с работы. Желтоватый свет струился изо всех окон, а за ними, внутри, виднелись двигающиеся фигуры. До него донесся голос припозднившегося уличного торговца, который катил мимо свою тележку.
Он через силу стащил с себя тапочки и в мокрых носках проковылял к печке. Потухла. Наклонился и поворошил угли на решетке. Ни искорки. И вот так, с кочергой в руке, он вдруг на мгновение замер, но на сей раз причиной тому была не музыка, а звуки, доносившиеся с нижнего этажа. Плакал ребенок. И еще всякое другое, вплоть до боя часов. Тихо было только у него. И холодно.
При свете, который проникал с улицы, он начал раздеваться. Через силу вытащил из-под подушки пижаму, но надел только куртку. Брюки остались лежать на стуле.
Вот уже час он лежал под волглым одеялом и все никак не мог согреться. Лежал на спине, выбивая зубами дробь и вперив взгляд в потолок, в который раз мысленно перебирая все происшедшее, и недавнее и вообще — за всю жизнь, потому что он никогда не был малодушным и даже сейчас, на склоне дней, оставался верен своему принципу обозревать события в их перспективе. Он усмехнулся про себя. Конечно, медленно, но верно он врастает в землю и ходит, согнувшись в три погибели, но это еще не причина, чтобы на пути по жизни видеть лишь кончики своих башмаков и ничего более.
Его удивляло, однако, что тепло так долго не желает вернуться в его тело. Раньше с ним этого никогда не бывало. Неужели его покидают последние силы? Нет. Он как раз ни чуточки не испугался, несмотря на пронизывающий холод. Куда же пропала музыка? Ведь с нею все было бы не так резко. Чувство щемящего одиночества накатилось на него, и он сел в кровати. Неужели это имеет значение? Сейчас? Или через какое-то время? Чтобы не приходилось больше ждать, чтобы не отнимали у тебя пальто, не обращались с тобой, как с ненужным хламом, — все это кое-что да значило. А если тебе известно, что должно произойти, почему бы не помочь этому? Чему быть, того не миновать, а вот этак бестолково разлеживаться — еще успеется, а кроме того, в этом мало чести.
Цель была ясна, и он, щелкнув выключателем ночника, решительно спустил ноги со скрипучего матраца, который долгие годы все собирался отдать перетянуть. Да так и не отдал.
Со всех сторон через стены до него доносился знакомый монотонно-гулкий голос телевизионного диктора, читавшего выпуск новостей. Теперь и тишина — та, настоящая — больше не принадлежала ему.
Он проковылял в кухоньку к зеркалу. Атлетическим телосложением он никогда похвастаться не мог, зато кожа у него до сих пор смуглая, прокаленная солнцем, как у всех, кто проводит свою жизнь на воздухе. Не какой-то там хиляк, но уж и не из охочих до драки добрых молодцев с красными от практики кулаками. Он ухмыльнулся себе в зеркало и провел рукой по заросшей щеке. Щетина — ну прямо как у папаши. Видик тот еще, и вдруг он в буквальном смысле слова содрогнулся от холода, который — он чувствовал — шел откуда-то изнутри и медленно расползался по всему телу.
По старой привычке он взял с полки голубую чашку, сполоснул ее. Отхлебнул немного воды. Возле шкафчика лежала небольшая пачка газет. Он поднял их и направился к кровати.
Странно. Он, в общем-то, всегда представлял себе, что будет делать, когда пробьет его час, хотя специально не заострял на этом внимания. Итог всех страданий, что ли? Как, как? Он не мог поверить своим ушам. Ну уж коли так, он с полным правом может назвать себя неудачником. Да нет, ерунда это. На краю своей постели он в последний раз разложил газеты, как раскладывают партитуру большого квартета. Эти сообщения он всегда обводил красным. «Одинокая вдова найдена через несколько недель мертвой в своей квартире» — первое. Еще: «Труп старика обнаружен в доме через несколько месяцев». Или вот. Тут даже оба сразу. Сначала она. Муж бросился к ней, оступился, подняться уже не смог, да так и отдал богу душу в страшных муках. Вот как бывает. Лучше побеспокоиться сейчас, пока ты в сознании.
Он снова поднялся и огляделся вокруг. Так что же — на холодном коврике у кровати? Сам он был уже леденее этого волглого половичка. Он осторожно опустился на пол, сел — ноги прямо перед собой. Как будто приготовился делать зарядку. Потянул на себя с кровати газеты с окаймленными красной рамкой сообщениями о смерти. Взял одну из них, развернул и положил себе на ноги так, чтобы и ступни были закрыты. Держа в руках другую газету, он начал, покряхтывая, медленно заваливаться на спину. Жестко. А комнатенка-то как выросла! Словно приемная зала во дворце. Он встряхнул газету, расправил ее и аккуратно накрылся. Забыл выключить ночник. Ну и ладно. Вернется ли к нему музыка? Он больше и надеяться на это не смел. Да и к чему? Музыка — это чудесно, однако и ей когда-то приходит конец.
