— Ну, — сказала мать примирительно, — тогда уже занавес почти опустился. Скорее было похоже, что ты несколько раньше времени соскочил со своего места.

— Ничего подобного, — сказал Герман, — занавес был поднят. Его поспешили опустить, чтоб ящики не посыпались в зал. Между прочим, я сделал это нарочно, вам назло.

— Я так и говорила отцу, — сказала она, возмущенная и в то же время довольная, что в конце концов оказалась права. — Ничего удивительного, что ты такой неудачник. Всегда, когда тебе давали возможность себя проявить, ты сам портил все дело.

— Возможность себя проявить, — улыбнулся Герман, — не смеши меня. Принц Оранский… Подумаешь, счастье — исполнять роль принца Оранского, который, когда его жена состарилась, обрюхатил ее, чтобы она умерла от родов.

— Я запрещаю тебе говорить так о человеке, которого мы уважаем и чей портрет висит у нас в доме.

— Будьте осмотрительнее, выбирая, что вешать на стены в доме, где столько детей. Этот портрет нельзя показывать детям до восемнадцати лет.

Мать молчала, прерывисто дыша. Слишком тяжелая нагрузка при ее гипертонии, подумал Герман. Пора переменить пластинку.

— Неужели так необходимо выгонять меня из этой комнаты? — спросил он кротко.

— Да, — отрезала мать, — и не только из этой комнаты, а лучше бы ты вообще как можно скорее покинул наш дом. Постарайся попасть в интернат для слепых и научиться читать и писать по Брайлю. Вчера юфрау ван Велф сказала, что, если ты научишься, ты сможешь переписывать книги для слепых — разговор у нас шел о том, что ты очень интересуешься литературой. Она сказала, что таким образом ты еще можешь стать благословением для своих товарищей по несчастью.

— Пошла она к черту, — сказал Герман в ярости, — пошла она к черту со своими благословениями, я хочу быть для всех проклятием.

— Не беспокойся, — сказала мать, — ты никогда и не был ничем другим.

— Нечего обсуждать это с соседями. Вам они говорят: не отчаивайтесь, перед ним еще открыт весь мир, он еще может и то, и другое, и третье. А про себя думают: слава богу, что он ослеп, потому что он приставал к Жозе и к Марьян. Он слишком хорошо разбирался в жизни и в наших дочерях, слава богу, что этому пришел конец. Ты знаешь, на что я еще гожусь? Чтобы играть с детьми на улице в прятки, салки, жмурки, Я наверняка не буду подглядывать.

Он говорил горячо, повязка вокруг рта стала влажной. Но в то же время он наблюдал за матерью через щелочки. Она стояла посреди комнаты и левой рукой комкала фартук, а правой ковыряла в носу.

— Знаешь, для кого это благословение? Для вас. Теперь вы можете прямо в глаза показывать мне язык или прямо у меня перед… э-э… глазами чесать голову и ковырять в носу.

Здорово сыграно, подумал он, даже запнулся.

Мать виновато опустила руку. Смущенно и вместе с тем подозрительно посмотрела на щелочки. Через минуту опять спокойненько возьмется за свое, с горечью подумал Герман.

— Иногда мне приходит в голову, что ты вовсе не мое дитя, а дьявол, — сказала мать.

Она подошла к стулу, на котором лежали его вещи, схватила их и швырнула одежду ему на колени.

— Забирай, иди в ванную, а потом наверх. Глаза б мои на тебя не глядели!

Герман зажал одежду под мышкой и вышел из комнаты, не имитируя повадок слепого. Мне нужна холодная вода, думал он. Ледяная. Пусть течет мне на череп до тех пор, пока я не потеряю способность думать и чувствовать.

Весь следующий день он валялся в постели у себя в каморке на чердаке. Смотрел на сучки в рыжих деревянных стенах — кое-где доски были усеяны ими так густо, что напоминали павлиний хвост.

А может, мне это потому кажется, что я всегда смотрел на них, когда наступали сумерки и начинали кричать павлины, думал он. Это глаза самого господа бога — два больших темных сучка, которые снисходительно взирают на землю. А рядом с ними глаза сатаны. Внутри светлые кружочки, как будто дерево побелело от злости. А там — сказочная принцесса; когда темнело, она всегда начинала дрожать. Как получилось, что я стал таким, думал он, и вообще, что это со мной? Попробую разобраться во всем с самого начала. Когда я учился в начальной школе, мимо окна, наверное, раз двадцать в день проходили сумасшедшие. Толстыми веревками они были привязаны к тачкам с землей, и одежда на них была цвета земли. Все, как один, брели, опустив голову, как будто в любую минуту были готовы или заплакать, или взбунтоваться. Что иногда и впрямь происходило. Кто-нибудь останавливался, начинал конвульсивно дергаться, и ужаснейшие проклятия и ругательства, проникая сквозь двойные рамы, переплетались с библейскими изречениями. Юфрау, чернявая девица карликового роста, поспешно хватала скрипку, зажимала ее под подбородком, покрытым волосатыми бородавками, и начинала играть что-нибудь веселенькое. Она была хромая, юфрау. Под одним ботинком у нее была большая черная штука, как будто к нему приклеился огромный кусок смолы. Как полураздавленный жук, пробиралась она между партами. Мы дали ей прозвище Сильва. Однажды прямо под окном сумасшедший пробил лопатой череп санитару. Учительница подбежала к окну и плотно задернула зеленые шторы. Класс стал похож на аквариум. Трудно сказать, что было ужаснее — непристойная брань или заглушавший ее пронзительный вальс. После уроков мы пошли смотреть место, где упал санитар. Кровь была засыпана белым песком. Будто там лежало ржавое железо.

Ну а дальше, что же было дальше? Герман перешел в четвертый класс. Там уже нельзя было все время мечтать. Мечтать, думал он, мечтать с закрытыми глазами, неужели тогда я делал это так заметно, да и о чем я мог мечтать? Какие образы видел я, глядя в таблицу умножения?

Но сон помешал ему извлечь из глубин памяти ответ на этот вопрос. Сначала до него еще смутно доносились из сада голоса соседских ребятишек и одуряющий аромат листьев, которые гнили в цинковом кровельном желобе. Потом он заснул крепким сном.

Проснулся он только к вечеру. Соня сидела на кровати и тихонько трясла его.

— Да проснись же наконец, — сказала она ласково. — Я сижу здесь уже целых десять минут.

Герман испуганно вскочил. А вдруг она разглядела через щелочки его неповрежденные веки?

— Ты спал, положив руку на глаза, как будто тебе мешает свет, — сказала она.

— У меня голова раскалывается, я видел страшный сон, но все забыл, помню только, что в голове у меня был камень.

— Спать днем вредно, — сказала она. — У меня тоже от этого всегда голова болит и целый день першит в горле, сколько ни пей потом чаю. Как будто вся иссыхаешь. Может, это от шума, который мешает спать. Один раз я заснула на пляже. Просыпаюсь — рядом мальчишки играют в мяч и орут как ненормальные. Я уверена, их крики отравили мне сон. А может, звуки влияют на то, что нам снится.

Ну вот, пошла тараторить, настоящая старая дева, подумал Герман.

Он подобрался к ней поближе и повалил ее на кровать.

— Может, мне сначала пальто снять? Я еще и сумку не положила.

— А вдруг тогда мне уже перехочется?

— Если тебе так быстро перехочется, — сказала она обиженно, — стоит ли начинать?

Потом она вспомнила о его плачевном положении и поспешно сказала:

— Ладно, делай, как тебе нравится.

Через горный ландшафт одеял и подушек ее рука медленно потянулась к сумке, открыла ее и вынула фотокарточку. Герман узнал оборотную сторону — в свое время он сделал на ней какую-то надпись.

Как интересно, подумал он, именно сейчас она берет фото, где я зажмурился от солнца. Она держала карточку у самого лица и не сводила с нее глаз даже тогда, когда ее зрачки расширились от возбуждения.

«Мы гнули на тебя спину с раннего утра до позднего вечера», — часто повторял отец. «У тебя никогда ни в чем не было недостатка», — добавляла мать.

Они сидели у его постели.

— Мы не потому не пускаем сюда малышей, что хотим скрыть тебя от глаз людских, — говорил отец. — Просто ждем, пока ты снимешь повязку. Сейчас твой вид может испугать ребенка на всю жизнь. Мы ради тебя из сил выбиваемся, а ты еще недоволен.