Обстоятельства сложились так, что я принял участие в «спасении» одной исключительно полезной личности от опасности культурного туризма. (Кавычки здесь необходимы, ибо в буддизме надо серьезно считаться с собственной скромностью и незначительностью.) Итак, вот как произошло это «спасение».

Речь идет о жителе Загреба Чедомиле Велячиче, философе по образованию, профессоре университета по должности, бывшем дипломате по профессии, одном из лучших знатоков азиатских философий в мире и буддисте по определению. И о прекрасном человеке.

Такому знатоку вовсе не нужна была помощь человека вроде меня. Буддизм капитально отличается от других общетеоретических и интеллектуальных знаний тем, что предлагает и практические ответы. Так и жизненная стезя Чедомила Велячича сопровождалась практической проверкой собственных философских взглядов. Он достиг крайних пределов испытания собственной личности, определенных отказом от одних вещей ради поисков новых. Казалось, при этом он терял, а на самом же деле приобретал. Там, где не было «замены», оставалась пустота, которая, конечно, таковой не была. Следовательно, моя помощь никак не воздействовала на него, но наш взаимный обмен мнениями, а иной раз и переписка с элементами советов, планы и договоренности были частью тогдашнего мира, с которым он оставался в контакте. Я говорю о периоде после 1965 года, когда, оставив Загребский университет, он оставил и профессуру в индийских университетах, организовав в Шри-Ланке самую аскетическую из существующих буддистскую секту бикху (нищих). После этого следующие тринадцать лет жил в изолированном обществе своих священников, вдалеке от мира и цивилизованных населенных пунктов. Но и тогда, приняв новое имя Бикху Нянадживако, он не прекратил подвергать сомнению свой уход. В конце концов он покинул и это поселение и следующие пятнадцать лет, вплоть до своей смерти в 1997 году, жил в полном одиночестве («Живая природа с хижиной и пещерой» – так бы я назвал очерк о нем). Пищу он получал от окрестных жителей, которые делали это с уважением, сам же занимался медитацией, а также сочинением текстов и книг. Чем же он отличался от прочих монахов?

Ответ на этот вопрос находится в «Предисловии» к трехтомному изданию капитального труда «Эссе о дзен-буддизме», написанного более полувека тому назад величайшим знатоком и создателем моста между Востоком и Западом – даосцем Тентаро Судзуки. В момент полного сокрушения и скромности, присущей дзену, оправдывая себя за то, что вообще решился написать эту, да и десятки других книг на подобную тему, Судзуки пожаловался на величайших учителей в монастырях, которые упорно отказываются письменно поведать миру хоть что-нибудь о своих огромных и уникальных знаниях и даже не помышляют сделать это. Они ни разу не пошли далее написания коанов. Судзуки, слава богу, взялся за работу и осчастливил человечество. Ныне, с высоты прошедших лет, мы видим, что ему не помешало просветление, которое не раз случалось с ним. Напротив.

Итак, одним из немногих монахов, взявших в руки бумагу и карандаш и обогативших всемирное знание, был Бикху Нянадживако. Именно под этим именем он продолжил публиковаться. До этого бывший профессор еще под своим европейским именем написал и опубликовал двухтомные «Философию восточных народов» и «Межи азиатских философий» и множество других книг. Вероятно, этот писательский километраж заставил его в новом обличии продолжить теоретическую и научную работу наряду с одинаково драгоценным описанием личного опыта. Зрелость помогла ему избежать ловушек и заблуждений утопизма хиппи и не позволила превратиться в бродячего учителя, в искренних намерениях которого, возможно, можно было бы со временем усомниться.

Может быть, ему было легче, потому что буддизм сам по себе и Будду не воспринимал как бога, и человек мог обращаться к нему и к себе с известной спокойной непринужденностью. Таким образом, любые внутренние поиски в самом начале были лишены богобоязненности и потустороннего ужаса. Именно поэтому Бикху мог спокойно заниматься Сартровым экзистенциализмом (именно Велячич был у его истоков) или скользкими темами Ницше (сверхчеловек в буддизме уже существовал).

С профессором (я не мог заставить себя называть его иначе) Велячичем я поддерживал контакт с того времени, когда и столица Шри-Ланки Коломбо, и соседний город Канди стали слишком близки для него, и он покинул поселение буддистов, удалившись в хижину в пещере, не встречаясь практически ни с кем, но принимая и отправляя письма и поддерживая переписку. Я чувствовал себя избранным, потому что входил в малое число тех, с кем он поддерживал отношения. Кое-что из личного Велячич обнародовал в некоторых из позже опубликованных книг (таких как «От Непала до Цейлона» или «Письма с пустынного острова»). Этот и такой Велячич – Нянадживако интересовал меня. Чтобы было понятно, все его восприятие и понимание буддизма было сугубо личным. Все его книги и прочие тексты не носили научного, программного характера, они поведали нам интимную, личную историю о собственном уходе из мира, о своем собственном взгляде на знаменитое буддистское отвращение от мира, которое исходило из индийской абсолютно асоциальной этики, но не из антисоциальной. Об этом очень хорошо пишет ученица Велячича Рада Ивкович в послесловии к аскетической «хрестоматии» профессора «Песни нищих и нищенок». Эту декларативную антологию – свидетельство буддистского ухода от мира, пустынничества, аскезы и пути самоотрицания – по праву открывает стих, написанный более чем две с половиной тысячи лет тому назад, под названием «Носорог». Его повторяющаяся, завершающая каждую строфу фраза есть не что иное, как сконцентрированная истина всей этой философии и одновременно усвоенное Бикху Нянадживако жизненное и философское мотто: «Иди одинокий, как носорог».

Свое преобразование Велячич, по собственному признанию, совершал постепенно и фундаментально в течение всей жизни, начав его в четырнадцать лет и закончив (если это вообще возможно) в момент смерти. Это было не превращение социализма в классовое общество, Югославии в Индию, христианства в буддизм. Это был переход из одного собственного состояния в другое, интегральное превращение одной и той же личности внутри себя самой, превращение отвращения из презрения в равнодушное сочувствие. Это переход в состояние и звание нищего (бикху), который – подает.

Теперь Баица размышлял и о смерти. Иосиф сказал, что «умирают все», и казалось странным, что Баицу удивила такая обычная и давно известная истина. А потом он пришел в себя: ведь эта тема возникла не зря…

Он спросил Синана:

– Что ты хотел сказать, сказав умирают все?

– Как это что? Ведь все должны родиться и все должны умереть. Это всем известный закон жизни, один из тех, на которых все держится.

Мехмед подозрительно посмотрел на него. И решил быть «умнее» товарища:

– Нет, точнее или лучше этот закон сформулировать так: не все должны родиться, но все родившиеся – должны умереть.

Синан будто именно этих слов ожидал:

– Вот видишь, ты заслуживаешь всего хорошего, что с тобой может произойти. Люди должны больше к тебе прислушиваться, а не ты к ним. Хотя ты такие мысли изрекаешь именно потому, что внимательно прислушиваешься к другим. Я хочу сказать, что мы с тобой, похоже, друг без друга не можем. Или, по правде божьей, так, во всяком случае, должно быть.

Баица долго смотрел на Синана, после чего спросил:

– Нужно ли нам просить разрешения у султана, чтобы поехать в Белград?

Важнее этого неожиданного вопроса была другая часть ответа – согласится ли Иосиф на их поездку.

Мехмед-паша оставил в софийском сарае послание к султану, если оно вдруг потребуется, и отправился с проверкой в Белград и Сербистан, прихватив с собой гостя, чтобы вместе с ним присмотреть подходящие места для строительства во имя султана.

Они добрались до Дуная и тронулись вверх по течению, погрузившись на один из кораблей сопровождения личной флотилии падишаха. Все корабли, включая и этот, в ожидании властелина стояли вниз по реке на якорях в пристойном отдалении один от другого, чтобы в любой момент, если понадобится, принять Сулеймана на борт. Но пользовались ими редко. У Баицы это плавание пробудило воспоминания о том, как он командовал всем османским флотом. Правда, теперь он был похож на какого-то речного капудан-пашу, капитана единственного корабля и «хозяина» одной реки на несколько дней. Ему понравилось такое ироничное сравнение: это заставляло его не забывать о днях славы и днях поражений.