Итак, этот храбрый человек стал хорошим поэтом, после того как исполнил совет Паунда. После того как без малейшего следа тщеславия и ревности десятилетиями издавал книги других. Паунд оказался неправ в том, что касалось таланта его ученика.

Или он все время был прав, только в ином смысле? Убедившись в том, что Джеймс Лафлин с самого начала был хорошим поэтом, он солгал ему, поскольку был убежден в его таланте издателя. Обманывая ученика, он рисковал, но все получилось: Лафлин остался и прекрасным поэтом, и великолепным издателем. Невероятное сочетание? Да, но возможное. А результат прекрасный и справедливый. И очень полезный для нашего мира.

Хотя Синан и смягчил его чувство вины за смерть брата, Мехмед принужден был найти еще какой-нибудь способ как-то залечить потерю, а может, и восполнить ее.

Возвратившись после сбора податей, Ахмед-бег, к счастью, прислушался к нему и составил детальный список всех Соколовичей, которые еще оставались в родных краях. Так что Баица смог организовать их переезд в Царьград. Кроме Мустафы, в новую жизнь быстро влились Ферхад, Алия, Дервиш и еще один Мехмед, его тезка. В столицу прибыла и его двоюродная сестра. Не только братья быстро продвигались в учебе и на службе, «продвинулась» и сестра, выйдя замуж за Джефер-бега, сына боснийского алай-бега[46]. Вместе с мужем она переехала на жительство в Печуй, где у нее родился сын Ибрагим[47].

Это все, что он мог сделать поначалу. Но что надо было сделать по существу, чтобы смягчить боль и забыть о смерти? Смерть брата внесла смятение в его понимание последовательности. Разве не должны сначала умереть старые и только потом молодые, которые успели состариться, а потом уже и самые младшие, которым должно хватить времени, чтобы постареть? Баица не хотел, чтобы очередность смертей в мирное время смешивалась с той, что случается на войне. Там смерть – погибель. Она неестественна. Дома умирают «как положено», когда приходит время. Дети не должны умирать! Не должно быть смерти для детей.

И вот на тебе, случилось. Последовательность изменилась. Может, стоило бы сначала умереть, а потом жить? Может, именно это с ним и случилось? Сначала он умер, когда покинул свой дом, а теперь ожил в другом городе. Сначала он писал слева направо, а теперь – справа налево. Сначала он слушался других, а теперь другие слушаются его. Сколько книг он прочитал, листая страницы правой рукой налево, а сколько потом левой направо? Сколько на церковно-славянском и сколько на арабском? Сначала славянские и греческие книги, а потом – персидские и османские. Перо то в одной, то в другой руке смущало его точно так же, как и ятаган или сабля в них. Лучше всего было бы брать оружие обеими руками одновременно. Или перебрасывать его из одной руки в другую. Когда его обучали в сарае бою, то все думали, что это у него такая манера, и не мешали ему вводить в заблуждение противника. Перебрасывание оружия не влияло на его ловкость в бою. Напротив. Эта слабость стала преимуществом. Благодаря этому он стал известен.

Смерть брата как-то не сочеталась ни с Богом, ни с Аллахом. Ей не подходили россказни о иной жизни в раю и на небесах. Эта смерть была несправедлива.

И взглядами на смерть он делился со своим другом Синаном. И у того примерно в то же время появился странноватый опыт общения со смертью.

– Знаешь, наш командующий флотом Хайреддин Барбаросса приказал мне построить для него гробницу! Меня это удивило, я поинтересовался: оказалось, он здоров и до смерти ему далеко! Я не осмелился расспросить, зачем это ему прежде времени. Хотя я его понимаю: если он прикажет мне это на смертном одре, то можно не успеть похоронить его там. А уж будучи мертвым, он вообще не сумеет приказать построить гробницу.

Его рассказ приободрил Баицу.

– Да, правду говоришь, хотя и шутишь одновременно.

Но для такого приказа должны быть и более глубокие причины, чем смерть до завершения строительства гробницы, и наоборот.

– Ну, скажем, желание увидеть, где именно он будет покоиться.

– А может, надежда тем самым отогнать от себя смерть?

– Или призвать ее?

– Он не сказал тебе, чего это вдруг ему потребовался мавзолей? Ведь должен же был хоть как-то объяснить!

– Ну, сказал, что очень доволен мечетью, которую я построил, медресе и мектебом[48] для нашей правительницы, жены султана Хасеки Хюррем[49].

– Что же, эта отговорка лучше всякой причины.

Тогда они даже не подозревали, что вскоре после беседы об этой гробнице они заговорят еще об одной, поводом для возведения которой стала настоящая смерть. Баица опять вынужден был размышлять о последовательности. Внезапно, без видимых причин, умер самый старший сын султана, Мехмед Шехзаде, наследник престола и самый любимый из троих сыновей Сулеймана. Ему было всего лишь двадцать два года. Вдобавок этот молодой человек оставил после себя ребеночка. Дочка Шехзаде была слабой утехой для султана, он всю жизнь страдал от потери сына.

Трудно было сопоставлять и соизмерять подобные события, но Баице показалось, что подобная последовательность, когда сначала умирает ребенок и только потом отец, намного страшнее боли, которую ему причинила смерть брата. Несмотря на то что ему не пришлось испытать ничего похожего, его ужасала сама мысль о том, как должен чувствовать себя родитель, если вместо него из жизни уходит собственный ребенок. И тогда он впервые задумался о детях, которых у него еще не было.

Султан повелел Синану немедленно выстроить для сына роскошную гробницу, чтобы «соразмерно великому страданию» подготовить планы для последующего строительства мечети Шехзаде, как и других принадлежащих к ней зданий.

И Баица, и Иосиф поняли, что должны как-то защититься от всех этих смертей. Тем более что Баица не знал, как ему их перенести, потому что и личную драму султана он воспринимал как собственную, очень глубоко, особенно потому, что ему все время приходилось быть рядом с ним. После смерти Шехзаде султан все чаще нуждался в Мехмед-аге как в собеседнике и в разговорах убеждал его в том, что после смерти любимого сына почти все для него потеряло смысл. Правда, никому другому Сулейман в этом не признавался: на людях он оставался все таким же решительным самодержцем.

Все-таки Синану было легче. Все эти смерти он обратил в дело. Перевел их в иной материальный облик. Мехмеду же оставалось только раздумывать, что было не самым лучшим лекарством. Следовало найти другое. Он все-таки нашел выход, и может, он не помог моментально решить проблему, но Баица предложил его Синану. Он счел, что это надо обсудить вдвоем.

– Я хотел бы присоединиться к тебе в твоих трудах. Ты оставляешь после себя такие отчетливые, видимые следы. Я завидую тебе. Может, и мои действия когда-нибудь, если султан доверится мне, отзовутся в будущем. Но пока что я не могу одолеть смерти, что преследуют нас…

– Что ты имеешь в виду?

– Хочу каким-нибудь образом подключиться к строительству хамама.

Синан подозрительно глянул на него:

– Хамама?

– Да, потому что хамам так много значит. В нем отмывают не только тело. Не только его поверхность. Он удаляет из тела все нечистоты. Омовение дает нам удовольствие такого рода, которое намного выше обычной прелести. И оно доступно каждому. Ты уже строил хамамы для влиятельных людей, а нам следовало бы (вот видишь, я уже говорю во множественном числе!) построить их для всех людей. Общественные хамамы! Как можно больше! Если строятся кухни для сирот, то почему бы и не бани? И мы с тобой смогли бы таким образом и строительством, и омовением смыть с себя кое-какие грехи, если они у нас есть.

– Идея неплохая. Еще никто не видел от хамама ничего, кроме добра. А кем ты видишь себя в строительстве?