Из этого я делаю вывод, что «Детям Арбата» света не видать. Это подтвердил и Бикинин (ныне зам. Яковлева, которому тот дал почитать мой экземпляр). Я спросил у него: как? (а он парень очень передовой, неординарный, умный). Ответ: сейчас это не может быть напечатано!
— Это твое мнение или «официальное»?
— И мое, и общее. Приду расскажу.
7 января 1986 г,
Был Меньшиков. Просидел час. Все пытался определить (в памяти), что же он такое сказал и где, что его так шибанули. Я сочувствовал и помалкивал. «Ты, говорит, извини, что я пришел поплакаться. Больше некому. Сунулся к Загладину, мы ведь 30 лет с ним лучшие друзья. А он заявил: я, мол. тебе все сказал и говорить больше не о чем, извини — у меня срочные дела». И заплакал Меньшиков.
Таков Загладин. Отвратительно… Хотя сам Меньшиков, окажись на месте Загладина, наверно, поступил так же…
И еще целый час выдержал телефонный плач Бориса Лихачева, которого Косолапое гонит из «Коммуниста». А я защищать его не могу, потому что он вертопрах и трепач, краснобай, да еще враль. Сказал ему: идите к Зимянину, но только, если есть что-то серьезное в отношении Косолапова, а гак — смешно. В отношении Косолапова зреет «недовольство» в верхах. Пономарев рассказывал, будто М. С. в кругу членов и кандидатов говорил о том, что общественная наука, философия оторваны от жизни. Пишут свои диссертации, а жизненными делами, которыми партия поглощена, не занимаются. Вот «Коммунист», возглавляет член ЦК, а отдачи мы не видим. Ты, Михаил Васильевич (Зимянин). обещал заняться, а пока ничего не сделал…
12 января 1986 г.
В ночь на 9-ое, с Павелецкого — в Тамбов, на областную предсъездовскую партконференцию. Вернулся сегодня в 5. 30 утра, тоже поездом. Сама партконференция в пятницу и в субботу. Доклад скучноватый, слишком фактологический, порохоподобный и нарочито самокритичный. Но зато — прения. Горбачевское начало раскрепостило людей. Конечно, они готовились, конечно, они еще не научились говорить без бумажки. Но это уже совсем не то, что я слышал 5 лет назад в Рязани. Вырвалась наружу и смелость, и желание исправить, и осознать, и готовность покончить с безобразиями, и личное, как общественное. А многие — просто на уровне настоящего интеллигентского разговора, с анализом, с идеями и все — без оглядки на то, что скажет (или подумает) то или иное начальство: от души, но не для острого словца, не чтоб покрасоваться смелостью и откровенностью. Вот как быстро начинает сказываться горбачевская эра. И какие люди! Коммунисты…, возрождается звание коммуниста, им начинают дорожить… Доярка… все у нее есть, достижения, удои, прибавки, слава и проч. А она говорила о реформе школы и о том, как приучает ребят у себя на ферме соединять учебу с трудом… и как надо это делать… или «обобщает опыт», сама, молоденькая деревенская девка. И вообще, женщины среди выступавших выглядели сильнее, искреннее, задиристее.
Я понимал, что мне нельзя не выступить. Посажен был рядом с председательствующим. Всюду меня пропускают вперед, всем видно, что я «главный» (несмотря на то, что в составе делегации на конференцию — министры и проч. тоже из Москвы). Кстати, я не очень себе уяснил, что «я главный», когда Разумов (первый зам. оргпартотдела) звонил мне: тебя, мол, посылают в Тамбов. Но, видимо, Подольскому было это сказано, что я не только зам. зав. Отдела, но и кандидат в члены ЦК и, прежде всего, в этом качестве к ним послан. И когда председательствующий назвал меня для выступления, упоминание о моих «регалиях» вызвало шорох. Ибо я, собственно, единственный из 800 участников конференции был «из состава ЦК».
В ночь перед выступлением волновался… (впрочем, не то слово). Я никак не мог определиться — о чем же говорить мне, международнику, в этой среде, людям, которые заняты жизненными, практическими, конкретными делами и так по-новому и квалифицированно говорят о своем деле. В уме набросал вечером хоть какую-то «связь» с уже сказанным на этой трибуне.
Но как всегда, с фронта еще, — когда уже совсем «вступаешь в дело» и обратной дороги нет, наступает холодное спокойствие, все нервы умолкают и — полное владение собой, свободное и на вид уверенное. Рассчитывал минут на 12–15, проговорил — 22 минуты. Слушали замерев. Но это не очень показательно: провинциальная публика доброжелательная и благодарная. Более верный показатель — собственно ощущения, что «контакт с аудиторией» возник сразу и сохранился до конца.
Потом Пленум обкома. И поскольку по закрытии конференции, партийная власть в области «исчезла» и я оказался самым старшим (из ЦК!), то, по подсказке Афанасьева, я и проводил этот Пленум. Избрали Подольского, секретарей, членов бюро. И опять же, заправски, будто для меня это дело привычно… Но если б не выступил на конференции, такого «нахальства» в душе бы не было — моральное право отсутствовало «определять» руководство для 100 000 парторганизации.
Лев Михайлович (второй секретарь) организовал было поездку в Мичуринск (сразу после конференции): посетить музей Мичурина и А. Герасимова и там сесть в московский поезд. Я загорелся было, но в очередной перерыв он подошел и говорит: «первый сам хочет с вами поехать, я — по швам». В ответ я отказался вообще — не только потому, что с Львом Михайловичем мне было бы интересно, а с Евгением Михайловичем — первым, — скучно и натянуто, но и потому, что же это я за персона, чтоб меня сопровождал сам первый секретарь, да еще сразу же после таких напряженных для него дней! И на последующие уговоры Подольского не поддался. Но он от меня не отстал (а как я хотел один, только вдвоем с Левой Ониковым) просто побродить в оставшиеся до поезда часы по Тамбову! Пришлось гулять вместе с первым… Бродили по улицам, зашли в магазины, вышли на набережную Уны. Красиво, ухожено. Мимо дворца купца Асеева — поставщика шинельного сукна для армии Его Императорского Величества…
Потом поезд. Почти пустой «СВ». Долгие разговоры с Ониковым… о прошлом партии, о причинах безобразий, об «упадке» русского начала в деятельности «общесоюзной» партии (вторые секретари, да не те…), о Б. Н.'е и его «истории партии», о Сталине, о Яковлеве, о своих коллегах и о том, что будет с аппаратом ЦК после съезда, о «логике» аппаратных передвижений и т. д. и т. п. Он очень интересен, и очень осведомлен, и глубоко думает, этот обрусевший идейный армянин.
13 января 1986 г.
Самое перманентное ощущение в Тамбове — очень неуютно от пребывания в положении «большого московского начальства». Тем более, что я искренне считал, что люди — все эти делегаты, партийцы, секретари обкома — гораздо значительнее меня и полезнее, чем я. Они работают, у них настоящее дело. А я волею случая и «аппаратной логики», вознесенный на высокие ступени иерархии, в общем-то дилетант, да еще не по тому профилю, чтоб возвышаться над 100 000 парторганизацией.
Только после своего выступления, т. е., сделав для них какое-то «дело», я почувствовал в себе «право» быть в том положении, в каком оказался — старшим по партийной иерархии.
18 января 1986 г.
Заявление Горбачева. Он, видимо, действительно, во чтобы то ни стало, решил покончить с гонкой вооружений. Идет на тот самый «риск», в котором он смело увидел отсутствие риска, потому что никто на нас нападать не будет, даже если мы совсем разоружимся, а страну, чтоб ее возродить и поставить на твердый путь, нужно освободить от бремени вооружений, истощающего не только экономику.
Боже мой! Как нам повезло, что среди ПБ нашелся такой человек, какую поистине «государеву» мудрость проявил, — Андропов, который обнаружил Горбачева и вытащил из провинции!. Причем именно его: ведь в СССР, кажется 95 краев и областей. И потом навязал его Брежневу!
Если бы не нашел Андропов Горбачева, с кем бы мы остались: на место Черненко претендовали — Гришин, Романов и Громыко. Можно себе представить, какая судьба ждала бы Россию, если б любой из них, да еще после Черненко, встал во главе. Страшно подумать!.
