Гейнц насупился. Дик весело подумал: а ведь хозяин сейчас жалеет, что старой Эрментруде нельзя дать затрещину, как Клаусу или Гризель. Ишь, как бабуля распустила язык при гостях! Впрочем, они с Отцом не жрецы. Им дела нет до того, что старая женщина держится веры своих предков.

Чтобы прервать напряженную паузу, Гейнц спросил с подчеркнутым дружелюбием:

– А дальше вы, господа, собираетесь выйти на Старый тракт? Из обители-то?..

Погонщик начал обстоятельно отвечать. Но тут что-то изменилось в комнате – словно воздух вздрогнул и поплыл.

Дик Бенц встревожено вскинул голову.

Речь старухи осталась такой же негромкой и неспешной, но теперь Эрментруда говорила на темном, резком языке своих предков. Том, что звучал в Хэддане, пока единая вера не насадила почти по всей Антарэйди единый – франусийский – язык.

Ну и что? Вытесненные наречия живут почти везде, особенно в глухих деревнях.

Так почему заныло сердце от этих недобрых звуков? Почему разом стал неинтересен разговор за столом? Да он и прекратился, разговор-то…

Эрментруда выпрямилась, уронила в лукошко клубок. Высохшая старческая рука вскинулась вверх, пальцы проворно зашевелились в воздухе, словно женщина пряла незримую нить.

И продолжали чередой сыпаться сухие слова.

Дик заставил себя оторвать глаза от старухи и с трудом оглядел сотрапезников.

Лицо Гейнца заострилось, стало хищным. На физиономии Клауса застыло трусливое и радостное предвкушение чего-то скверного. Длиннорукий джермиец прекратил жевать. Горбун твердо положил перед собой руки на стол. Юный Вилли ухмылялся. Веснушчатая Гризель забилась под стол, высунув наружу лисью мордочку. Берта отступила в полумрак, разглядеть ее было уже нельзя.

А Эрментруда всё плела древние слова и пряла воздух сухой птичьей лапой.

– Я не могла иначе, Хаанс! Я сходила с ума! Да, я была мелкой тощей зверушкой, ты всегда глядел мимо меня. Девчонка, пигалица, чем я могла понравиться самому видному в шайке парню… нет, не в шайке – на всем белом свете!

Вилда вскинула к груди руки, сжатые в кулаки. Даже в скудном пламени свечи видно было, как она бледна.

– Не то я сделала, ох, не то! – со стоном выдохнула она. – Мне не тебя надо было страже спалить. Мне надо было отравить Маргету!

– Маргету? – удивился Хаанс. – А это кто такая?

– Ты забыл?.. Та курносая толстуха, что льнула к тебе, как горчица к сосиске. Когда ты шлепал ее по заднице, у нее телеса ходуном ходили!

– А! – с удовольствием припомнил Хаанс. – Точно. Маргета. Была такая… И зачем ее травить?

– А чтоб к тебе не липла! Тебе стоило плечом повести – и у меня сердце словно с обрыва падало. Шептались, что тебя боится сам Секач! Помнишь, как ты свалился в оспе? Тебя выхаживала старая Головешка. Не пускала меня к тебе, гоняла клюкой. А я молила Черную Медведицу, чтоб позволила мне ухаживать за тобой, и тоже заразиться оспой, и умереть на полу возле твоей кровати…

– Угу. И раз не получилось красиво помереть у моей кровати, ты меня спалила. Вот дура, а?! Да если бы наши про то узнали… забыла, что в Хэддане с доносчиками делают?

– Помню. И пусть бы!.. Заслужила… А как ты узнал?..

– Стражники, что везли меня в Угольное Крыло, сказали в насмешку.

– Что ж, вот судьба нас и свела. Твое право карать. Хочешь – избей, хочешь – убей.

Вилда опустила руки, покорно склонила голову. Темные волосы хлынули вниз, скрыли лицо.

– Убить? – хмыкнул боцман. – А на кой? Если баб за дурость убивать, так их и на свете-то мало останется, детей рожать будет некому.

– И ты… ты не гневаешься на меня? – шепотом спросила Вилда из-за темной завесы волос.

– Подвернись ты мне тогда под руку – пришиб бы, – добродушно признался Хаанс. – А сейчас… дело-то прошлое! Ну, отлуплю тебя – и что изменится?

Вилда резким жестом отшвырнула волосы за плечо. В полумраке сверкнули рысьи глаза:

– Я погубила тебя!

– Погубила? Ты? – хохотнул боцман. – Много о себе воображаешь! Не такой паршивке сломать судьбу Рябого Медведя!

Посерьезнев, он добавил со спокойной гордостью:

– Когда я сумел, я взял свободу. А потом я взял небо. Теперь у меня есть все, что я хочу.

И глянул куда-то мимо Вилды.

Женщина сжала кулаки так, что ногти до крови впились в кожу.

Он сейчас видит облака! Да, он видит свои облака!

Проклятый Рябой Медведь!

В Хэддане просто так, за одну силищу, не назовут мужчину Медведем. Раз прозвали, значит, есть в нем что-то особое, дар Черной Матери.

И Вилда сейчас остро ощущала это «особое».

Медведь захотел – Медведь взял.

А ее, Вилду, не взял. Не захотел…

– Лучше бы ты убил меня! – страстно выдохнула женщина. – Лучше бы ты забил меня до смерти! Я предала тебя, Хаанс, я на тебя донесла!

В глазах боцмана таяли видения облаков.

– Да хватит верещать! – прикрикнул он на Вилду. – А то и впрямь наподдам! Я же сказал: кончай ворошить давние дела! Лучше расскажи про шайку. Я только про Секача слыхал, что повесили его.

Вилда взяла себя в руки и ответила очень ровно:

– Да, повесили. И шайка рассыпалась, разбежалась. Твоя Маргета махнула юбкой и подалась на побережье – надо думать, в бордель. Старая Головешка умерла. А я перебралась в здешние края, вышла замуж за местного парня, прошлым летом овдовела.

– Головешку жаль. Хорошая была старуха. Я ее часто вспоминал.

– А меня?

– Да как-то не очень.

– Хаанс… у тебя есть женщина?

– Угу. В каждом порту.

Глаза Вилды вновь сверкнули недобрым звериным блеском.

– Ладно, раз тебе угодно оставить прошлое в прошлом, будь по-твоему. Но сейчас не зря твоя тропа свернулась в кольцо, Хаанс Куртц. Ты вернулся домой! Семейство старой Эрментруды с радостью примет такого лихого молодца. Не под небесами твоя судьба, а здесь! Хэддан тебя вынянчил и вырастил. Эти горы, этот лес… ты любимый сын Черной Медведицы! Ты будешь самым грозным разбойником на здешних тропах. Оставайся! Твое имя станет проклятьем, гневом, ужасом. А я… я буду идти за тобой след в след, буду твоим щитом в самых жарких передрягах. Буду твоей усладой, твоей рабыней, твоей верной сторожевой собакой. Убью любого, кто умыслит зло на тебя…

Ее страстные речи были прерваны злым хохотком Хаанса:

– Ой, уморила! Это ты небоходу предлагаешь – застрять в лесной дыре и грабить прохожих? Грабил уже, знакомое дело. А теперь я – леташ! Ты никогда не узнаешь, дуреха, что это такое – земля под крылом…

Вилда замолчала, оскалившись и подавшись вперед. Вот-вот бросится к Хаансу! То ли на шею кинется, то ли в горло вцепится…

А боцман с запозданием выловил из отзвучавших страстных слов фразу, которая заинтересовала его больше других:

– Говоришь, меня здешнее семейство охотно примет? Стало быть, Гейнц разбоем промышляет?

– Так, по мелочи, одиночек теребит, – усмехнулась Вилда. – Им бы такого атамана, как ты!

– Угу… – Хаанс уже думал о своем. – Стало быть, те иллийцы, что вчера везли сеорету в обитель Антары…

– Их не тронули. Еще чего! Связываться с отрядом наемников!

– Понял. Ну, нам тоже бояться нечего. Мы ребята крепкие, при оружии. И нас трое.

В глазах Вилды загорелись злорадные, мстительные огоньки.

– Неверно говоришь, любовь моя. Думаешь, я зря зазвала тебя в сарай? Не «нас трое» а «их двое». Да уже, пожалуй, ты и один.

– Что? – не сразу сообразил боцман. А когда понял – рванулся к двери.

Но Вилда быстро погасила свечу. Во мраке что-то громыхнуло, ударило боцмана по ногам. Он выругался и, сбитый с толку, завертел головой: где выход? Снаружи тоже темно, свет в щели не падает…

– Хаанс, не ходи! – взвыла во мраке Вилда. – Их много, а Эрментруда – колдунья!

Хаанс не отвечал. Гнев и ярость ударили в голову, мешая соображать. Он дернулся в сторону, налетел на оглоблю… И тут почувствовал холодное дуновение. Погасив безумие, в мозгу зазвучали слова: «Дверь! Щели!»

Хаанс ринулся в ту сторону, откуда тянуло сквозняком. Налетел на что-то жесткое, отшвырнул с пути – и очутился у двери. Зашарил по ней, ища засов. Не нашел. Грянул в дверь плечом, сорвал ее с петель. В пылающее лицо ударила снежная круговерть.