Подозреваю, что бабушка и окрестила меня тихонько от наших коммунисток. Она умерла в 1953 году на мой день рождения - 24 марта. Знаю точно, что всю мою жизнь она, каким-то образом, хранит меня от больших бед и когда мне бывает особенно плохо - знаю, что беда пройдет, как проходили ссадины и порезы после бабушкиных ласковых слов и рук. Она была по происхождению из казачьего рода. После елизаветинских казачьих репрессий, храброе и независимое сословие рассыпалось по стране. Так в Полтаве оказалась и бабушкина семья Матюшенко. Здесь же образовалась в последствии и наша семья Рябининых из-за судьбоносной встречи бабушки Марины и дедушки Яши. Дедушкина родня оказалась в Полтаве среди прочих других крепостных выводцев из Курской губернии после столыпинской реформы.
В 12-той школе я проучился два года. Никаких ярких событий здесь не случалось, кроме, разве что, нашего с Шуркой Головановым пришествия на Малую Сталинскую железную дорогу в парке Чкалова. Там было жутко интересно вначале. Маленький паровозик, игрушечные вагончики. Работа проводником, затем кочегаром, маневры с петардами, выезды коллективные на пикники и прочее. Но в скором времени паровоз заменили на тепловоз, вагончики с деревянных - на цельнометаллические и это перестало для меня быть игрой. Мне там стало не интересно.
В классе я, естественно, читал уже изрядно, считать научился быстро, но такие предметы как каллиграфия и письмо (все, что связано с усидчивостью) мне долго мешали жить. Каждый вечер мамочка билась со мной как раненая птица в сетях. Но таки мы это сделали!!! У меня выработался красивый почерк (который позже пришелся кстати в чертежных работах), а много читая, и писать стал относительно грамотно. Сейчас об этом вспоминается с иронией - перо 11-ый номер, наклон букв, высота, нажим ...
Рядом с нашей школой, на улице Рабочей был и, по-моему, до сих пор существует, стадион "Локомотив". Мы, выбегая на переменках, видели как поле заливали водой и, дождавшись открытия катка, стали вечерами приходить сюда со своими коньками. От наших домов на Шмидта до стадиона далековато выходило, что-то около получаса ходьбы, а надо было еще очередь в раздевалку отстоять, тоже минут двадцать, так что на катание, сообразуясь с маминым - "не позже десяти вечера дома быть", оставалось совсем ерунда. Мы стали переобуваться в коньки под трибунами, а чемоданчики с обувкой запихивали снизу под конструкции.
В тот вечер я пришел на стадион один - никого из корешей не отпустили. Как обычно, переобувшись и запрятав чемоданчик с ботинками, я, свободный как ветер, понесся на лед. Около часа катания и выкрутасов на льду, еле волоча ноги, поплелся под трибуны. Облазив все балки и всю землю под трибуной, я понял, что я ОЛУХ (откуда, скорей всего, потом и "ЛОХ" повелся) ЦАРЯ НЕБЕСНОГО, как частенько я от родственниц слышал. Попятили мое богатство, мои единственные ботиночки с калошиками ...
Зимы тогда были настоящими. Морозы - от минус 15 и ниже. И побрел я, на выгибающихся в разные стороны ногах, стараясь попадать в неубранные вдоль дороги сугробы, опаздывая домой, даже не представляя на какую меру наказаний...
ГЛАВА 2
ХАЛАМИДНИК
Первого сентября 1954 года женская школа N82 стала смешанной. Нас всех, живущих в данном околотке, перевели сюда. Все мои друзья "садиковские" оказались в одном классе. Сюда, в эту школу на Философской, от дома можно было бегом минуты за три домчать, однако, от школы до дома, как показала жизнь, часами добираться.
Классным руководителем была незабвенная Ева Яковлевна. Душевная старушка (ей в то время было не больше пятидесяти), она часто называла нас "девочки", но быстро поправлялась на "деточки". Проклятое женское прошлое...
Так как бабушки Марины не стало, то дома меня никто не ждал. Все работали и в квартире обитали днем только Сережка, мой двухгодовалый племянник и, присматривающая за ним, домработница - девушка из пригорода. По идее, присмотр за мной или хотя бы кормежка, ей также вменялся в обязанности, но девица явно не страдала чрезмерной ответственностью и мой голодный организм не отравлял ее совесть. Я привык питаться, как говориться, святым духом, поэтому забота о желудке была на предпоследнем месте. На последнем - уроки.
Девица эта подневольная никогда не закладывала меня домашней общественности и я забегал домой только что бы забросить портфель, схватить кусок хлеба и ... поминай как звали. До прихода взрослых, а воспитывали меня все кроме Виктора - мужа кузины и отца Сережки. Душевный человек был, но рано ушел. Страдал астмой и работал в горячем прокатном цеху на заводе Карла Либкнехта.
Потом, году в 1955-ом, к нам переехали из Донецкой области бабушкина сестра родная - тетя Феня (Феодосия) с мужем дядей Ваней. Он был столяр и плотник и сходу стал чинить и строить что-то в нашем хозяйстве. Они стали жить в моей комнатке, а я перешел к маме в спальню. Спал на сундучке, как раз по моему росту.
Надзор и контроль со стороны покойной тети Фени был пристальный, но не профессиональный. Я теперь после школы вовсе домой не появлялся, забрасывал портфель в сарай или в форточку, а с едой вообще не заморачивался. Вечером, вместе с нотациями и стенаниями мамы, уминал что давали.
В школе бузил и хохмил, выводил учителей из себя, но только из сострадания к моей мамочке, меня тянули и закрывали глаза на мои коленца.
Честно признаться, этот период в моей судьбе был настолько непутевым и бесполезным в плане закладки, так называемого, правильного жизненного фундамента, что не только описывать, но просто вспоминать его подробности, желания нет ...
Один пацанский эпизод, все же, я обязан привести в этих "мемуарах" - так сказать, повиниться перед Ленькой Шикиным. Шли мы, как обычно, с уроков вместе домой. В этот день состоялась контрольная по какому-то предмету и я, по обычаю своему каверзному - улизнуть, загримировал правую руку под страшную травму, то есть, наложил диктовую шину, перебинтовал ее и, соображая о элементарной проверке, измазал внутри повязки жирно губной маминой помадой. Таки да! Учительница заставила меня разбинтовывать сооружение и, когда увидела на бинтах "кровь" - закатила глаза, изображая обморок. Контрольную я "выиграл"! Так вот и шел с Ленчиком и с "травмированной" рукой, пока не встретили группу ребятишек с Кооперативной, славившуюся бандитскими наклонностями и возглавляемыми неким Боцманом. Они поджидали. Меня сразу отодвинули в сторонку, а Леньку окружили. Так и сказали: "Горик, не суйся, мы к тебе претензий не имеем, а вот Шикин нам ответит..." За что ответит, я до сих пор не понимаю. Да, он был успешен во всем, жил с папой и мамой зажиточно, но никому никогда не делал подлостей. Его изрядно отмутузили, а я даже не посмел дернуться, считая, что имею как раненый, право на это. Видимо и Ленька так тогда посчитал и, потому не обиделся на меня.
Я забыл про свою "травму" и не привел в порядок руку к маминому приходу, а мама, когда капитально обследовала ее, высказалась не по поводу контрольной, а по поводу моего трусливого поведения при Ленькиной расправе - "Мне стыдно, что у меня такой малодушный сын. Я бы этой "загипсованной" рукой смогла не одному паразиту навалять... ". Как гвоздь в башку вбила. В последствии по жизни я, как отчаянный заяц, никому спуску не давал.
Обычно, отсидев уроки и, сговорившись с такими же халамидниками [ХАЛАМИДНИК -- ближайший родственник босяка. Одес.], гонял в футбол на "поляне" за Учительским домом или зимой шел к кому-то из них в гости резаться в "дурака", пока родителей не было дома. С соседскими дружками - Ленькой-Петькой-Шуркой ежедневные игры прекратились. Контроль домашний у них был не чета моему - папы работали, а мамы воспитывали. Собирались дурачиться на выходных.
