Довольно!!! Я сбегаю из подсознания Гарри, только завидев волчьи морды. Задыхаюсь, Великий Перун, я задыхаюсь… Голова готова разорваться…

Мракоборец подносит руку к лицу и открывает глаза.

– Я что, заснул? – спрашивает он у меня.

– Ты на секундочку закрыл глаза, вот и все, – опускаю голову, чтобы волосы спали на побледневшее лицо, и чуть ослабляю шарф на шее, потому что дышать уже действительно нечем. Не знаю, откуда берутся силы на улыбку, но уголки губ упрямо ползут вверх – годы тренировок притворства, видимо.

– Как же… меня эти оборотни умотали… – Гарри снимает очки и потирает глаза.

– Мне, наверное, пора идти… – вот леший, голос дрожит.

– Да, я трансгрессирую тебя, – он встает, чуть пошатываясь. Пометка в голове: не мешать зелья с алкоголем. – Нужно подать заявку в Министерство, чтобы они подключили твой камин.

Трансгрессия, несмотря на состояние мракоборца, проходит успешно. Умение, как говорится, не пропьешь. В прямом смысле слова.

– Гарри, – окликаю я, когда он уже готовится исчезнуть. – Скажи… скажи, пожалуйста, Джинни, что мне жаль. Мне не следовало так говорить, просто я сорвалась. Мне, правда, очень жаль.

– Что между вами случилось? – он с подозрением прищуривает глаза.

– Я пыталась… Не важно, – отмахиваюсь рукой. – Она поймет. Хотя… думаю, мне стоит извиниться лично.

– Уверен, у тебя еще будет возможность сделать это, – улыбается Гарри. – Не волнуйся по поводу Джинни: она легко обижается, но быстро отходит.

Это очевидно. Я потому и извиняюсь. Все-таки, беда с этими откровенными людьми – они думают, что все остальные такие же.

Я одариваю Гарри милой улыбкой.

– Пока.

– Счастливо, – он трансгрессирует, а я уже бегу к дому.

Омут памяти, копии документов с моими пометками, самопишущее перо и метры свитков. Я перестаю сбивчиво говорить, а перо, соответственно, писать, только когда слышу протяжный волчий вой и замечаю, что стало темно, хоть глаз выколи. Самая темная часть ночи – перед рассветом… Полпятого утра… Об… Оборотень? Нервно сглотнув, я выхожу на улицу, крепко сжав палочку в руке. Тогда мне не удалось справиться: в один миг я потеряла две жизни и обрекла еще одну на муки лишь потому, что не знала, как защититься.

– Ванечка, – шепчу я, теребя кулон в виде волчицы, и чувствую, как слезы наполняют глаза, – я все исправлю. Я теперь все исправлю… Обещаю тебе.

Пальцы невольно касаются шеи с правой стороны, и я сразу же отдергиваю руку. Слышу тяжелые шаги удаляющегося зверя. Может, и просто волк, леший его разберет. Почувствовал меня и ушел. Только теперь понимаю, как устала. Завтра у меня назначен еще один важный визит. Спотыкаясь обо все предметы, я отправляюсь в спальню и падаю на кровать. Хорошо, что, когда устал, совсем не видишь сны…

Заходящее солнце позолотило жесткую длинную шерсть. Волк стоял, скрывшись в тени деревьев, и наблюдал за одиноким домом, в котором, несмотря на опускающиеся сумерки, не зажигали свет. Тень девушки мелькала в окне: туда-обратно, туда-обратно, останавливалась, потирала лоб, садилась на пол, снова вставала. Луна с откушенным краешком неловко заглядывала сквозь стекло, становясь единственным источником света. Волк издал жалобный вой, и через несколько секунд на улицу вышла девушка. У нее было совсем уставшее лицо и сосредоточенный взгляд. Как она повзрослела…

Зверь скребанул когтистой лапой по земле и, не решившись взвыть еще раз, широкими прыжками побежал прочь.

Когда я просыпаюсь, солнце уже стоит высоко в небе. Но мой визит запланирован только на вечер.

В окно стучит сокол. Письмо от Наставника, как всегда, недлинное, но информативное. А к нему прилагается еще один конверт… подписанный кривым, немного детским почерком. Сердце радостно бьется в груди, пока я дрожащими пальцами разрываю бумагу.

«Привет, Ева!

Наставник разрешил тебе написать. У меня все круто, ничего не болит.

Ко мне тут в школе прицепился один мальчишка, первогодка. Ходит по пятам, говорит, что я – его кумир. Это все из-за квиддича, у меня классно получается! И на метле летать, и реакция хорошая (ну, ты знаешь).

Знаешь… я скучаю по тебе. Можно я к тебе летом приеду? Наставник сказал, что если ты разрешишь, то можно.

Как у тебя дела? Уверен, что все хорошо. Ты способная, да и вообще, все знаешь, все умеешь. А Лондон? Ты хоть город посмотрела? А то знаю тебя, все работаешь, работаешь… Какие там люди? Небось, холодные, как рыбы. ХЬЬ

Че-то хотел много-много написать, а не получается… Ты, короче, это… ответь мне поскорее…

Люблю тебя, сестренка.

Егор».

Я улыбаюсь и плачу. Совсем как ребенок… Егорка… Мы не виделись только неделю, я специально навестила его в Школе перед отъездом, а кажется, что прошла уже вечность. Реакция у него хорошая! Посмотрите-ка на этого маленького прохвоста! Мальчишка… Беру ежедневник и достаю оттуда фотографию. Обычную, не волшебную. Егорке там только восемь. Мы здесь похожи на семью: сжимаем друг друга в кольцо рук: Ванечка – меня, я – Егорку, и все так счастливы, потому что не знаем, что через каких-то две недели случится самое страшное… Нет, не самое. Хуже будет через два года…

Слезы радости сменяются потоком отчаяния, комок тошноты подкатывает к горлу. Хватит! Ошибка лишь та, что нельзя исправить. А я теперь могу. Верю, что могу. Наставник верит…

После завтрака я перечитываю свитки, исписанные за вчерашнюю ночь, и местами не могу понять, каким галлюциногенным зельем обпилась, чтобы выдать такой бред. Постепенно у меня складывается образ Драко. Не тот, сухой, бумажный, составленный по документам, а совершенно другой, несчастный, закрытый, ранимый и озлобленный ребенок, который до сих пор пытается доказать, что он имеет хоть какой-то вес в этом мире. Драко, Драко… Откуда ж у тебя эти комплексы?

Сокол призывно кричит, сидя на подоконнике, подавая мне знак, что готов отправиться в обратный путь. Я кидаю ему полевку, и птица, с удовольствием заглатывая угощение, соглашается потерпеть еще немного. Пока мышиный хвост исчезает в клюве, размашистым почерком я строчу письма: официальное, заполненное фактами и моими наблюдениями – Наставнику, и второе, теплое и заботливое – Егорке.

«Привет, братик!

Рада, что у тебя все хорошо. Летом, конечно, приезжай. Я бы хоть сейчас тебя к себе забрала, очень скучаю… Но знаешь, чтобы приехать, тебе придется подтянуть английский. Так что давай, занимайся там, а то, я чувствую, ты только и делаешь, что на метле по полю гоняешь. Кстати. Будь осторожен, пожалуйста. Реакция у тебя хорошая, не сомневаюсь, но все же… незачем демонстрировать свои «особые» способности, ничем хорошим это не кончится. Не будешь слушаться, не разрешу приехать, а Наставник приглядит, как ты мои указания выполняешь.

У меня все замечательно! Город пока не успела осмотреть, ты прав, здесь очень много дел. Но ты же знаешь: если мне сейчас удастся защитить эту диссертацию, у меня точно будет работа. Вот приедешь, и мы вместе Лондон посмотрим, так что от тебя все зависит!

Люди здесь хорошие, добрые и никакие не холодные. Напротив, все очень милые и приветливые, воспитанные и образованные.

Я бы больше написала, но тут уже сокол рвется в небо…

Не забывай надевать шарф, а то простынешь. И лекарство не забывай пить. Если почувствуешь какие-то изменения, боль или еще что, сразу же иди к Наставнику, не стесняйся. Понял меня? Не хочу умирать тут от беспокойства. Знаю, знаю, что ты скажешь: «Не хочешь умирать, так нечего было уезжать». Но так надо. Потерпи», «мой маленький», – на автомате дописываю я, и тут же перед глазами всплывает недовольное лицо Егорки с покрасневшими от негодования щеками и дикими темными глазами. Зачеркиваю, но так и не могу найти, как обратиться к своему мальчику, поэтому решаю просто закончить письмо:

«Люблю, солнышко,

Ева».

Сапсан дает привязать к своей лапке оба письма, но он явно недоволен весом. Кидаю ему еще одну полевку, и это вмиг решает проблему.