Греческое spóros "семя" или "плод" переводилось славянами как сѣмя, однако spérma ("семя, плод"; "род"; "потомок") у славян со временем изменило свой смысл. В древнейших переводах этому греческому слову соответствует сѣмя, но уже восточноболгарские переводы симеоновой эпохи (X в.), а вслед за ними очень последовательно и древнерусские книжники передают его славянским племя. Нет ни одного источника, который представил бы исключения из этого соответствия: в списках и переработках пророческих книг, в Евангелии, Псалтыри и Апостоле, в сочинениях отцов церкви, охотно цитируемых летописцем, — везде после XI в. слово сѣмя заменяется словом племя (так что говорится не от сѣмене царьска, а от племене царьска, не съ сѣменемъ человечьскымъ, но въ племенехъ человѣчьскыхъ, не сѣмя Авраамле, но племя Авраамле и т. д.), и особенно в русских редакциях с начала XIII в. Слово сѣмя в этом значении становится высоким архаизмом, заимствованным из древнего книжного языка; будучи связанным со значением греческого эквивалента, оно вошло в противоречие с употреблением синонимичных с ним слов у славян и после недолгого использования в специальных текстах угасло, не закрепилось в древнерусском языке. Думается, оно никогда и не было русским в значении "племя, род". Слову сѣмя, обозначающему божественное, т. е. целиком духовное, уже на заре славянского христианства книжная традиция противопоставила земное по значению племя; последнее довольно часто пересекалось со значениями слова плодъ (оно также служило для перевода греческого spérma и латинского semen; ср.: Михайлов, 1912, с. 131, 239—240, 383). В каких-то местах славянского мира сохранялось представление о том, что племя — это плод семени; слово племя и в самом деле тождественно слову плодъ, потому что оба они общего корня, хотя и на разных ступенях чередования гласных и в различных грамматических формах (*plod- и *pled-m-); они одинаково значат "рожденное", т. е. то, что возникло из семени, прозябло, проросло, дало плоды. По-видимому, и значение славянского термина племя есть результат переносного употребления этого древнего слова со значением "рожденные (от общего предка)". Славянам важнее казался не источник, не причина формирования рода, а результат и следствие рождения: не «семя», а «племя». Потому в двузначном греческом соответствии ("семя" и "плод") славянин сознательно избирает второе, как бы перенося внимание с прошлого на настоящее, с того, что явилось источником, на то, что есть, что существует и действует: «сѣмя Авраамле» превратилось в «Авраамле племя».
Произведя эту операцию и согласовав обозначения церковных книг с практикой своей хозяйственной жизни, славянские книжные ЛЮДИ должны были столкнуться с другими греческими словами, смысл которых был близок к славянским названиям племени. Знаменитые греческие филы (phӯlḗ) славяне обозначали словом племена, а еще раньше и словом колѣна. У греков филы из родовых давно превратились в территориальные общины, и потому несоответствие значений греческого слова общественным отношениям славян вынуждало славянских переводчиков искать ему более точные эквиваленты. У южных славян греческому phӯlḗ последовательно соответствует слово колѣна, но восточные упорно употребляли привычное им слово племена (Михайлов, 1912, с. 89, 319; Ягич, 1884, с. 50). Для болгарских писателей это вообще не синонимы, Иоанн Экзарх неоднократно замечает: «Законъ же бяаше не възимати племену отъ иного колѣна» (Ио. Экзарх, с. 182); «племя» в этом тексте — всего лишь «колено», но — чего? Для самого Экзарха — другого колена того же рода, нечто, одновременно существующее в настоящее время. Для восточных славян подобное толкование еще неприемлемо. Для них колѣно — сгиб ноги, поворот в движении; слово колѣно получило у них смысл не пространственного, а временного размещения рода, т. е. "по-колен-ие в границах общего племени". Книжное слово поколение возникло из древнего корня не раньше, чем выработалось представление о последовательной смене подобных поколений.
Уже на первых листах «Повести временных лет» летописец сообщает: «Афетово бо и то колѣно: варязи, свей, урмане (готе), русь, агняне, галичане, волъхва, римляне, нѣмци, корлязи, веньдици, фрягове и прочии»; все это потомство Иафета.
В пространственном значении социальный термин племя сохранялся на Руси устойчиво. Иларион в середине XI в. говорит: «Вси людие, племена и языци тому поработають» (Иларион, л. 183б), но это прямая цитата из пророческих книг Даниила, переведенных еще Мефодием, а в его переводе словам laós, phӯlḗ, glṓssa соответствуют людие, колѣна, языци (Евсеев, 1905, с. 66; ср. варианты и в других местах этого перевода).
В употреблении слова племя существовало различие между книжным и разговорным языком. Различие легко обнаружить, сравнивая переводные тексты и созданные на их основе торжественные поучения, с одной стороны, и русские законодательные или летописные записи — с другой. Племя в высоком смысле — "потомство": «Братъ его мении болии его будеть, и племя его будет въ множъство языкъ» (Иларион, л. 173б).
В «Откровении» Мефодия Патарского (в летописном варианте) сохраняется слово племя («отъ племени Афетова»), а в других списках того же текста упоминаются и «Афетовы внуци», и «сынове же сыновъ», т. е. самые отдаленные потомки. Вспомним, что и в «Слове о полку Игореве» русичи — «Даждь-божи внуци», «сыны сынов» — те же самые внуки. Книжное значение слова племя требовало разъяснений; кроме того, социальный термин нуждается в однозначности. И каждый раз, встречаясь с употреблением этого слова в тексте высокого стиля, русский книжник устранял противоречие, возникавшее при столкновении данного значения с тем, которое было обычным для древнерусского человека, — "родичи, живущие одновременно".
В разговорном языке племя — "родня", "родственники", "свои люди": в «Уставе Владимира» осуждаются супруги, которые «в племени или во сватовствѣ поимутся», т. е. брачуются, будучи родственниками по крови или сватами. Особенно нежелательным было смешение по женской линии; именно сестричищь объясняется словом племянникъ еще в XVI в. (Ковтун, 1963, с. 312, 437).
Под 862 годом летописец, упоминая Рюрика, говорит, что «бяста у него 2 мужа не племени его» (Лавр. лет., л. 7) — Аскольд и Дир, которые не были родственниками новгородских князей; читателя исподволь готовили к мысли о том, что с этими мужами можно расправиться, как с чужаками, присвоив их владения.
Поскольку на Руси колѣно — "поколение, потомство", в разговорной речи слово племя утратило такое значение, оно всегда обозначало родичей. Это — родня, близкие, свои, их защищает сила рода, родовая месть — «Род». Все остальные обозначались словом иноплеменники; слово это новое и книжное, потому что, во-первых, буквально передает значение греческого allogenés и, во-вторых, связано лишь с одним значением корня -ин- — "другой" (в глубокой древности корень этот означал одновременно и "один", и "другой"). Значит, в праславянское время иноплеменник был бы и соплеменником, и чужаком одновременно. В новом значении иноплеменникъ отмечается, например, в записи под 1068 г. (Лавр, лет., л. 56б), но только в период Батыева нашествия оно вошло в активный обиход: «Придоша иноплеменници, глаголемии татарове, на землю рязаньскую» (Новг. лет., с. 74, 1238 г.); «Не порабощени быхомъ оставше горкою си работою отъ иноплеменнихъ» (Серапион, с. 5). Характерно использование при именовании врагов слова, когда-то обозначавшего этническое родство: не «поганые», не «иновѣрнин» или как-то еще (по религиозной или культурной характеристике, отличавшей врагов от славян), а «иные роды», «иное племя», т. е. чужие. Это все еще высшая степень языческого неприятия врага: противник по крови, а не по вере. И притом не «другое», а «иное», т. е. в корне, начисто враждебное, исключающее всякие дружеские отношения. Между тем возможности для выражения идеологических противоположностей уже были; оценочное отталкивание от чужой веры представлено, например, в древнерусском переводе «Пчелы», в котором слово bárbaros "варвар, чужеземец" переведено как иноплвменьникъ (Пчела, с. 31), да и поганый (из латинского paganus "деревенщина", а позднее "язычник") было уже известно. Степных врагов с востока стали называть варварами и погаными позднее, когда возникла необходимость в символическом обозначении единения Руси против общих врагов, а физической силы рода для подобного выражения стало уже недостаточно.
