Валерий Барзас
Валерий Барзас
Та заводская проходная…
Он прошел мимо меня, точно меня в природе не было и не я ему открыл дверь проходной. Что-то, впрочем, буркнул невнятное. Лет двадцати пяти, высокий, но тощий, со впалыми щеками и наверняка подобной же грудью.
Пухлая черная куртка, бугрившаяся на нем, мешала в этом убедиться… Кажется, я его где-то видел…
В дверях своего кабинета возник Минорий Степанович. Мы с ним удивленно смотрели в спину вошедшего и в его стриженый «двужильный» затылок.
— Это кто? — негромко спросил меня шеф. — Кто это?
Я пожал плечами. Хотел было окликнуть визитера, ринуться за ним, но он уже исчезал в дверях моей конторки.
— Наверно, это дежурный с какого-то цеха, — сказал я, направляясь вослед.
— Да, уже время, — успокоенно сказал Минорий Степанович, взглянув на квадратные электрические часы на стене проходной…
Незнакомец стоял посреди конторки, между столом и диваном, и озирался озабоченно. Я же, войдя, озирал его самого с большим любопытством. В уголках его узких сухих губ мне почуялась упрямая капризная злобинка.
— Где этот… — он сделал жест длинной рукой с длинными тонкими пальцами, — журнал?
— А вы, собственно, кто будете? — спросил я весело, дружелюбно. — С чем пожаловали к нам?
— Я с сырьевого. На дежурство. Где тут расписаться?
Его распирало нетерпение, желание побыстрее отделаться. Но у нас так было не принято. У нас (имею в виду мою конторку, проходную, да и весь завод) было принято здороваться, входя и проходя мимо, желательно с улыбкой и рукопожатием, с шуткой-подначкой, с «добрым здоровьицем» и т. д.
— Сырьевой заготовительный? — еще веселее сказал я. — Это же мой родной цех. Я там, считай, двадцать лет отмантулил… А вы, значит, новенький? И кем там?
— Газорезчиком.
— С Васей Дайцевым?
— Ну, — подтвердил и сделал еще более нетерпеливый жест рукой: расписаться!
Это не входило в мои планы.
— Будем знакомы! — я торжественно протянул ему свою открытую ладонь. — Валерий.
Вскоре, не сразу, в моей руке оказалось пять холодных вялых сосисок, брррр, а к ним, в качестве горчицы, что ли, буркновение: «Сергей».
Ритуал — великая, между прочим, вещь! — был исполнен, и я достал из стола вожделенный моим свежим коллегой журнал. И шариковую ручку любезнейшим образом преподнес. А затем еще объяснил, где и что писать: такого-то числа, в 18 ноль-ноль заступил на дежурство, роспись, а следующего числа, в 6 ноль-ноль, покинул завод, и роспись…
Он выпрямился и с выражением усталой брезгливости на лице помахал в воздухе вышеописанными (которым бы по клавишам рояля бегать) пальцами:
— А где этот… ключ?
— Уже взяли. Там дежурный. Марк Семенович Засыпкин. Отличный, рекомендую, человек.
Сергей кивнул с тем же выражением брезгливости на лице и вышел из моей конторки. Нет, таких, глядя ему в спину, думал я, у нас еще не бывало…
Через минуту выглянул в окно: он широкими, гулливеровскими шагами быстро удалялся по главной заводской «аллее»… Чудак-человек, подумал, куда спешит-торопится? Впереди целый вечер и вся ночь…
К воротам подкатил зеленый, вполне архивный «Москвич» начальника формовочного цеха Серафимы Юрьевны Кандауровой, упрямо хорошеющей на моих глазах последние двадцать лет. За рулем сидел ее муж, слесарь того же цеха, которого все звали Витьком, несмотря на седые усы и виски, ибо полного имени-отчества, как и автор этих строк, он не выслужил на заводе. Особенно благодаря его привычке плохо держаться на ногах к концу смены… Сегодня у Юрьевны, считай, праздник…
Левой рукой я нажал на кнопку открытия ворот, а правой распахнул дверь конторки и помахал своим коллегам на прощание. Несколько преждевременно: дама вышла из машины и призывно взмахнула рукой:
— Валера!
Я вышел на крыльцо.
— Здравствуй, Валера, — сказала она.
Я давно заметил, что она не скупится лишний раз повторить мое имя.
— Привет, Юрьевна! — сказал я по-свойски, но с чарующей, как сам полагал, улыбкой.
— Валера, чтоб ты знал, — голос Кандауровой заметно подсох, — там у нас еще остались люди. День рождения справляют.
— Опять?! — я был «возмущен». — Моду завели!..
— Это не мода, это традиция, — в голосе Юрьевны звучала вековая усталость от человеческой несуразицы. — Она у меня самой уже вот здесь. В общем, ты последи там…
— Всенепременно! — заверил я и обернулся к ее супругу, улыбавшемуся мне в открытом окне сквозь колючую проседь: — А ты что же, Витек? Ни в одном глазу! Как-то это не типично.
— Нельзя! Еду в ГАИ на техосмотр.
В интонациях его голоса слышалось сильное уважение к данной организации.
— Счастливый путь, коллеги! — подытожил я.
Мне и самому пора было собираться — на обход заводской территории. Первый на сегодня. Мой шеф, Минорий Степанович, это называет: проверить, в каком состоянии нам оставили завод. За всем нужен глаз да глаз, пара зорких и всевидящих. Ибо «народ совсем оборзел», говорит мой шеф…
Яблони нашего сада почти совсем облетели (о яблоках и говорить нечего, все загодя стрясены). И липы в прилегающем сквере с давно заглохшим фонтаном «Слеза комсомолки» тоже сбросили свою крикливо пеструю одежку. Октябрь, рога уж трубят. Лишь тополя упрямо удерживают листву, половина которой даже не пожелтела…
После обхода я докладывал своему шефу обстановку на заводе. Не «по регламенту», а «так»: встретились у проходной, разговорились, попинывая желто-красную листву на асфальте. Минорий Степанович (есть у него еще брат, вы не поверите: Мажорий Степанович, начальник стройцеха) живо реагировал на мой «доклад»: качал большой круглой головой с пухлыми, подозрительно бордовыми щеками, цокал языком и комментировал там, где знал, что сказать. А он, в отличие от меня, всегда знал, что сказать…
Значит, так: на полигоне — полный атас: башню первого крана не отогнали на другой край стрелы, как обычно, в целях предохранения от похитителей, так что кабеля (не мог же я сказать «шибко грамотно» — кабели) висят гармошкой, кучно — срезай не хочу. («Ай-я-яй!.. Да, там был днем какой-то ремонт… Что же это Юрьевна прошляпила! Завтра скажу ей». — «Ничего ты не скажешь, — давал я свой мысленный комментарий, — у тебя через полчаса все уж испарится из головы».)
Из трубного цеха, продолжал я доклад, на весь завод разносится хоровое пение. Почти по Далю: застольная (песня) — кто в лес, кто по дрова, взопрев от вдохновения. Какая-то гулянка там, в трубном. («Да, день рождения механика… Ага, да».) И в конторе формовочного цеха, на втором этаже, тоже пьянка, и музыка из окон гремит удалая. Тут я удивил своего всезнающего шефа: этой информацией он «не владел».
— Блин! — сказал Минорий Степанович. — А там-то что празднуют?! Ай-яй! Сплошной, блин, кабак, а не завод…
Что мне было симпатично в шефе — не отставал он от современности, вопреки портрету архивного дяди Дзержинского на стене в его кабинете: вовсю шпарил на нынешнем жаргоне. «Линять», «тусоваться», «врубиться», «торчать», «ксива», «упаковка», «киллер», «путана», «отморозок» — так и сыпались из него, к моему удовольствию (живой человек!).
И третья гулянка, которой я уже не мог удивить Минория: в гараже, у г-на Зверева. Там собралась почти вся наша «королевская рать»: начальник электроцеха, пузатый г-н Дасмаковский, замдиректора г-н Сохатов и сам дир (без точки: я упорно насаждал у всех эту аббревиатуру, но она упорно не прививалась; да и все мое на заводе не приживалось), Федор Вульфович Лиманов, уже раскрасневшийся слегка от употребления, но не больше. Это я лицезрел, вынужденный по долгу службы заглянуть в кабинет г-на Зверева. На обходе обнаружил распахнутые двери бокса, где стоят наши береженые иномарки: «форд», «вольво» и белая «мицубиси». Непорядок! Все гаражные двери на замках, вокруг ни души, а самое драгоценное помещение — нараспашку. Хочешь не хочешь, но пришлось мне постучать в дверь, сквозь которую неслись шумный говор и заливистый смех. Усатый здоровяк Живенко (возит на черном «форде» генерального дира нашего объединения) спохватился и выдал мне ключи от бокса…
