— Молодец, — одобрил мои действия шеф, щеки которого алели гораздо сильнее дировских. — Отметился! Порядок…
Это у Минория на первом месте — отметиться, показать службу, усердие. Уж такое воспитание, школа жизни, он и домой не уйдет, хоть до полуночи, пока «королевская рать» гуляет: вдруг Лиманов, выезжая с завода, спросит, на месте ли начальник охраны. И, паче чаяния, зайдет еще к нему, чтобы дать ЦУ и заодно пропустить не достающий «до кондиции» стаканчик…
Много советских лет Минорий работал шофером в хозяйстве г-на Зверева (еще до Зверева), возил на грузовичке без бортов бетон для свай на полигоне (не бей лежачего), а по совместительству шустрил в заводской дружине, с красной повязкой на руке ширял по окрестностям, наводил «порядок» в заводских общежитиях. Усердие бывшего «скопского» было отмечено: со временем его утвердили начальником народной дружины и выделили кабинетик в нижнем этаже управления. Там, по регламенту, висел портрет «железного Феликса» в рамочке под стеклом, эту поблекшую и пожелтевшую от времени «икону» Минорий перенес в свой новый кабинет, по соседству с моей конторкой. С начала перестройки его дружина захирела, сошла на нет, зато ее шеф пошел на явное «да»: поставлен начальником охраны завода. Это уже было где-то на уровне начальников цехов, а пожалуй, и выше. Они-то ему не указ, а он их всегда может ущучить, завернуть с «левым» грузом, то да се, ставь бутылку-другую. И со стороны кое-кто заглядывал к Минорию со своим шахер-махер, и тоже не без, минимум, бутылки… Иной бы, кто хлипче, на его посту давно бы спился, но Минорий Степанович был крепкой породы, к концу смены, часам к восьми-девяти вечера, он только рдел маковым цветом и подчас терял дар речи. Зайдет, бывало, в мою конторку и витийствует:
— Ты это… то самое… не того…
Подавляя в себе чувства неприязни, я весело резюмировал:
— Вы, Минорий Степанович, говорите, как Метерлинк — красиво и непонятно.
— Метерлик, метерлик, — бурчал шеф. — Не того, непорядок… кроссворды эти…
— Да ничего, — говорил я, покушаясь на пародию, — то самое… дык… Чтоб в сон не клонило…
— Сон! Какой сон?! На обход нужно ходить…
— Я же полчаса назад пришел с обхода!
Ясно, я привирал минут на сорок. С Минорием меня постоянно тянуло привирать, ерничать, пародировать и «подражать» — быть в его стиле. Еще и не то! Разговаривая с ним, я часто ловил себя на жестах, вовсе не пародийных, которые казались мне смешными у шефа. Особенно одном — округлое движение рук на уровне живота — сверху вниз, туда же ладонями. Отчасти утихомиривающее, снижающее эмоции, отчасти объясняющее (ларчик просто открывается!), но чаще — без всякой семантики, для эффекта и «красоты». Впервые поймав себя на явном плагиате, я вначале обомлел, а затем содрогнулся от омерзения. Показалось, что Минорий каким-то парапсихологическим образом вполз в глубину моей души и оттуда руководит моими жестами… И только ли жестами?! — ужаснулся я… вот почему я катастрофически глупею и кроссворда отгадать не могу, когда завод пустеет и мы Минорием остаемся почти наедине, через тонкую стенку… А он, значит, это время на какой-то ляд повышает свой «культурный уровень» и, чего доброго, вспоминает, кто такой Морис Метерлинк?.. Отныне я строго следил за своими мыслями и жестами, но не всегда услеживал, так и тянуло иногда на плагиат… «А знаете, Минорий Степанович, — сказал я ему однажды, — у вас ведь сильная энергетика. Кто-нибудь вам говорил об этом?» — «Нет, никто не говорил. А что такое?» — «Точно! Вы прямо заряжаете собой всех, кто рядом». Шеф был явно польщен, хотя уж не знаю, как воспринял мою информацию…
Насчет обходов у нас не однажды шла горячая дискуссия. Продолжаю, к примеру:
— Каких полчаса?! — поражался моему нахальству Минорий Степанович. — Добрых полтора!
— Все равно. По инструкции обходы мы делаем через два часа.
— Каких два?! Каждый час должны ходить. Каждый час!
— Опять двадцать пять! Это вы так считаете. А инструкция…
Я и в глаза не видал никакой инструкции, но мой авторитетный «учитель», Юра Бельнов, земля ему пухом, первый, кто приобщил меня к охранному делу, сказал: обход каждые два часа. И я это крепко запомнил, считай, вырубил топором. И что бы ни говорил Минорий по этому поводу, для меня это было на уровне шелеста ветра в кронах тополей, росших вокруг нашей проходной. Я давно убедился: ему «для пользы дела» соврать, что… сами знаете, сделать…
— Инструкция и гласит: через час, — упрямо врал шеф.
— Где она? — терял я терпение. — Дайте, я прочту своими глазами! И тогда уж никаких разговоров не будет.
— Ну… у меня нет сейчас… Потом…
— Только не сочиняйте мне новую, с потолка, я ей не поверю. Покажите старую, чтоб бумага от времени пожелтела. Как на вашем дяде Феликсе.
— Ну, ты это… того, — обомлевал от моей «дерзости» шеф. — Ты не того.
Хуже приходилось мне, особенно по первости, когда я был не в форме и терял чувство юмора, следственно, терпимости. Тут уж Минорий наверстывал, брал меня, считай, голеньким. Как школьника распекал. И не всегда, кстати, бездельно. Просчетов у меня по рассеянности было немало. То забуду вовремя поставить завод на охранную сигнализацию (пустяковое упущение), то пропущу на территорию нежелательную персону (да ведь днем вереницами ходят!), то пережгу, хоть и не до конца, электрочайник… Однако и не мальчишка же я, слава Богу, чтобы меня шпынять по поводу и без повода, под горячую и даже холодную руку…
— Ведите себя прилично, без хамства и крика, — увещевал я шефа. А однажды и сам на него прилюдно накричал, чтоб он никогда больше на меня не кричал…
Два года назад, когда меня по случаю инфаркта перевели из сырьевого заготовительного сюда, на проходную, мы с Минорием сразу учуяли друг в друге классовых врагов: он, значит, «коммуняга», идейный «чекист», а я — демократ и либерал, считай, «гнилой интеллигент». Раньше, до перестройки, он знал бы, что со мной делать, но сейчас он сам оказался в «партийной оппозиции» и, человек осторожный, умерил свой «чекизм». Да и пресса, ти-ви как-то действовали, разлагали его менталитет от слова «мент». На идейной почве у нас не было, впрочем, стычек, а лишь на «технической», служебной. Но отсвет «классовой вражды» лежал на всех наших баталиях. Раз мне стало невмоготу, и я попросил г-на Лиманова перевести меня отсюда куда-нибудь, хоть в стропаля. Атмосфера, сказал, здесь, на проходной, нехорошая, и для моего бедного сердца будет здоровее в любом другом месте. Дир, умница, не стал ничего уточнять, понимающе кивнул и пообещал «подумать». Но так ничего и не надумал. Пришлось двум «классовым врагам» притираться друг к другу, идти на обоюдный компромисс. Я и шел, сколь было сил и возможностей. Например, во время его присутствия на проходной перестал раскрывать книги. Книг мой шеф совершенно не выносил, бросался на них, как бык на красный плащ тореро. Газеты — пожалуйста, а книги — уже «криминал» (любимое словцо Минория). И еще кроссворды в газетах считал вредными для службы: сильно притупляют бдительность. Но кроссворды я ему уже не уступал, несмотря на свое парапсихологическое поглупение. Они успокаивали меня, развлекали, отвлекали от удручающей убогости, жалкости окружающего (своего!) мира…
И постепенно — чудеса в решете! — мы «притерлись» друг к другу. Прежде я удивлялся, когда слышал за тонкой перегородкой гул веселых голосов в его кабинете: о чем с ним можно говорить? Ведь дуб дубом, трех слов связать не может… Сейчас же, когда я подобрел к Минорию (а он, следственно, ко мне), стало ясно: это со мной, «гнилым» и непонятным, он дуб, а с другими совсем не дуб и не другое какое дерево. Живой человек! Отзывчивый на слово и шутку, сообразительный… не только на троих… Конечно, вся его культура — без кавычек, заметьте, — от телека и питерской «Калейдоскопа», сплошной «метерлик, метерлик». Но зачем ждать от человека то, чего у него заведомо нет? Нет и нет — со счетов долой. Интересно то, что в остатке…
Всякое начальство от бога или от чего другого, эквивалентного. Я всю жизнь страдал от начальства, и поделом: пер на рожон, лез в бутылку, язвил, насмешничал и, естественно, получал по шапке. Пока не дошло до верблюда: от боооога! Хотя и с махонькой буквы, это так. Отдай кесарю кесарево и живи себе…
