нет ходу, дорогая,

что ж — без вора в рае погуляй.

Сдвинув шляпу набок, попыхивая сигарой, в расстегнутой на груди рубашке, из-под которой виднелась загорелая грудь, Хромой походил на разбойника и сам часто говорил мне:

— Не скажи, Блондинчик, вид у меня бойцовый.

Если же он не пел, то, окутавшись клубами дыма, вполголоса рассказывал истории из жизни предместий, воспоминания мальчишки из Кабальито.

Это были рассказы о стычках и грабежах среди бела дня, и имена Огурчика, Англичанина и братьев Аревало упоминались в них через слово.

— Как не помнить! — меланхолично начинал Хромой. — Я тогда был еще пацаном. А они паслись на углу Мендес-де-Андес и Белья-Виста, у лавки галисийца. Галисиец был голубой. Жена крутила, и обе дочки — шкуры. Как не помнить. Они там загорали с утра до вечера и всех подкалывали. Скажем, идет кто-нибудь в соломенной шляпе. Один кричит: «Боров — сивая лапа», — а другой вроде отвечает: «И из соломы шляпа!» Мазы! С такими не заводись. Как сейчас помню. Я привел перековать клячу к французу, напротив. И надо же было случиться какому-то турку. Глянцу: шляпа турка этого самого летит на середину улицы, он — за пушку, но Англичанин его укоротил. Аревало прихватил корзину, а Огурчик — остальное. Когда прискакали фараоны, там уже никого, кроме шляпы и турка этого самого. Турок плакал, как маленький, и нос у него был по другому курсу. Но самый хват был Аревало. Сам — тощий, черный, кривой. Кот. Споткнулся на капрале. Его еще раньше должны были взять, а прихватили краем как-то ночью с хеврой в кабаке, в Сан-Эдуардо. Обыскали — чисто. Капрал его защелкнул и — в участок. И вот перед самой Боготой — темь! — Аревало достает финку (она у него под рубашкой была, в папиросной бумаге), приткнул этого капрала, а сам смылся. Думал отсидеться у сестры, но через день накрыли. А потом отбили все легкие резинкой, покашлял-покашлял да и преставился. Такие вот истории рассказывал мне Хромой: однообразные, путаные и кровавые. Если к тому времени ярмарка еще не закрывалась, он предлагал:

— Ну что, Блондинчик, надо подкормиться?

— Надо.

С мешком через плечо, Хромой шел по рядам, и торговцы сами подзывали его:

— Эй, Хромой. — И он набирал: где сало, где яйца; зеленщики давали ему картошки или лука, молочницы масла, торговки требухой отрезали печенки, и Хромой, жизнерадостный и оптимистичный, в шляпе набекрень с хлыстом за спиной и с мешком в руках, гордо, царственно проходил сквозь толпу торгашей, и даже самые скупые, самые скаредные не осмеливались отказать ему в этой контрибуции, зная, что он может потом отомстить им тысячью способов.

— Пошли, я угощаю, — говорил он наконец.

— Дома ждут.

— Пойдем, не ломайся: бифштекс с кровью и жареная картошка. Потом есть неплохое винишко, «Сан Хуан» отрада. Я прикупил пару бутылок; нельзя, чтоб деньги залеживались — могут заплесневеть.

Я хорошо знал, зачем Хромой зазывает меня к себе. Он хотел посоветоваться со мной насчет своих новых изобретений: да, Хромой, несмотря на всю свою легкомысленную бродяжную жизнь, в глубине души считал себя изобретателем; Хромой, который, по его собственным словам, «вырос под копытами», в часы досуга придумывал и мастерил всевозможные приспособления, для того чтобы облегчить кошелек ближнего. Помню, я как-то рассказывал ему о чудесах гальванопластики, и это произвело на Хромого такое впечатление, что он потом несколько дней не отставал от меня, убеждая основать на паях фальшивомонетный завод. Когда я спросил, где он собирается достать деньги, он ответил:

— Я знаю одного человека с деньгами. Хочешь познакомлю? Договоримся. Ну что?..

— Ладно, пошли.

Хромой огляделся и повелительно крикнул:

— Шкет!

Шкет, увлеченно дравшийся с какими-то тремя сорванцами, тут же подбежал к нам. Ему не было и десяти лет; ростом он был метр с кепкой, но годы беспризорной нищей жизни оставили на его ромбовидном, скуластом, как у монгола, лице неизгладимый след.

С приплюснутым носом, губастый, он был обладателем фантастической шевелюры: густой вьющейся шерсти, которая кольцами и завитками спадала на уши. Наряд этого чумазого туземца состоял из коротких, до лодыжек, штанов и черной блузы наподобие тех, что носят молочники-баски.

— Хватай, — приказал Хромой.

Мальчишка закинул мешок за спину и удалился быстрыми шагами.

Он был слугой, поваром, поверенным и ассистентом Хромого. Тот подобрал его, как подбирают щенка, кормил и одевал, и Шкет был всем существом предан своему хозяину.

— Слушай, — рассказывал мне Хромой, — у одной бабенки выпало из кошелька пять песо. Шкет наступил, а потом поднял. Приходим домой, денег — даже на спички… А попробуй одолжись… И тут это чудо достает пять зелененьких.

— Недурно.

— Пальца в рот не клади. И знаешь, еще что выдумал?

— Ну?

— Нет, представь!.. Как-то вечером, я вижу, собрался. «Куда?» — спрашиваю. «В церковь». Я колюсь: «В церковь?!» «Ей богу», — и рассказывает, что как-то увидел: из ящика для милостыни торчит уголок песо, не пролез. Ну, Шкет его булавкой и поддел. А потом смастерил крючок и повадился рыбачить. Представляешь?..

Хромой смеется, и если я не верю, что Шкет сам придумал крючок, то знаю наверняка, что рыбачить приходится ему самому: но я не подаю виду и хлопаю Хромого по плечу:

— Эх, Хромой, Хромой!..

И Хромой смеется, скаля зубы.

Иногда по ночам. Кто смилостивится, кто смилостивится над нами?

Кто на этой земле смилостивится над нами? Несчастные, у нас нет Бога, пред которым пасть ниц, и жизнь наша — в слезах.

Перед кем преклонюсь, кому расскажу о шипах и терниях моего пути, о той боли, которой обжег меня пылающий полдень?

Мать-земля отринула нас, и вот мы — сухие, горькие и немощные.

Почему мы не знаем нашего Бога?

О, если бы он явился, в сумерках, и тихо коснулся бы наших висков!

О чем еще просить? И мы пустились бы в путь со светом. Его улыбки в глазах и с дрожащими на ресницах слезами.

Однажды в четверг, в два часа дня, сестра сказала, что меня спрашивает какой-то незнакомец.

Я вышел и, к своему удивлению, увидел Хромого, одетого на сей раз вполне прилично: вместо красного платка на шее был скромный полотняный воротничок, а на ногах вместо цветастых тапочек — новые, с иголочки, полуботинки.

— Привет! Какими судьбами?

— Ты свободен, Блондинчик?

— Да, а что?

— Выйдем, дело есть.

— Сейчас, погоди минутку, — я быстро оделся, взял шляпу, и мы вышли. Надо добавить, что я тогда уже кое-что заподозрил и, хоть и не мог точно назвать цель этого визита, решил быть начеку.

Взглянув на Хромого, я понял по выражению лица, что он хочет сообщить мне что-то важное: он исподтишка наблюдал за мной, но, подавив любопытство, я спросил только:

— Ну?..

— Давненько не заходил, — сказал он.

— Да… дела… Ну, а ты?

Хромой посмотрел на меня. Мы шли по теневой стороне улицы, и он принялся разглагольствовать о том, что не хватает денег, что на прошлой неделе у него украли две уздечки; наконец он остановился и, взяв меня за руку, сказал резко:

— Слушай, Блондинчик, можно на тебя положиться?

— Так ты меня сюда притащил, чтобы это спросить?

— Скажи, да или нет?

— Послушай, Хромой, ты мне доверяешь?

— Да, конечно… но скажи, можно с тобой говорить серьезно?

— Разумеется.

— Ладно, давай зайдем сюда, выпьем, — и, зайдя в лавку, Хромой спросил бутылку пива; мы сели за столик в дальнем темном углу, выпили, и, переведя дух, как человек, снимающий камень с души, Хромой сказал:

— Я хочу с тобой посоветоваться, Блондинчик. Ты у нас человек ученый. Но прошу тебя, дружище… Одним словом, советую…

— Минутку, Хромой, — прервал я его. — Не знаю, что ты хочешь мне сказать, но предупреждаю: я умею хранить секреты. Не любопытничаю, и сам не болтаю.