- Ваш Тетрарх-Избавитель! - почти воскликнула Натали, взволнованно подавшись вперёд... - Он же там говорит, что, избрав "ненасилие", стал бы презрен и жалок... И его дети - в данном случае дочери, - защищённые им... и теперь у них самих этот "ферзевой императив".
- И он, - подключился комиссар, - никогда уже не сможет уйти в "рядовые", ему "велит" народ принять решение. Именно ему, и именно - велит. Вы же не просто так этот глагол поставили?
- Ну конечно! - с восторженным блеском в глазах воскликнул Мишель Рамбо. - Значит, мне удалось это передать... классно, что вы это отметили!.. Ему - не уклониться, он обязан, пусть плача о любимых дочерях, сказать это своё "да будет так". Ферзю - нельзя иначе!..
- И вот здесь мы подходим к этому взрыву месячной давности, - сказал Жозеф Менар. - Вам он кажется, насколько я понимаю, не акцией криминального сообщества, а деянием таинственного одиночки, не согласившегося стать жертвой тех, кто, наверное, замышлял что-то против него, и решившегося на упомянутый самосуд. И вас захватил этот предполагаемый образ, образ того, кому "отказано в праве на ненасилие"; и вы склонны видеть здесь - в своём воображении, поскольку обстоятельств дела не знаете, - акцию пусть беззаконную, пусть преступную, но в основе которой не первичное желание творить зло, а попытка предотвращения зла ещё большего. Так ли вы это видите... по крайней мере схематически?..
Рамбо оживлённо кивнул и, резко оттолкнувшись от мягкой спинки полукресла, почти припал грудью к столику - движением, напоминающим, показалось Натали, бросок стрелка, покидающего укрытие, перехватывая автомат... что-то подобное она видела в фильмах...
- Да, так мне это видится, - быстро и с удовольствием подтвердил он. - Мне кажется, сделавшего это повлёк туда некий абсолютный в его глазах долг. Абсолютный долг - и, может быть, не только перед самим собой. Некая - цитирую самого себя, - непреложная ответственность... перед теми... вернее, за тех, кто от него зависит и кого любой ценой надо спасать... И, понимаете ли, сам тот факт, что вы пожелали встретиться со мной, укрепляет мою... ну, версию или гипотезу, что ли... - добавил журналист... Замолк было, ожидая вопроса, но тут же махнул рукой и чуть более тихим голосом, с оттенком таинственности, сказал, обращаясь к комиссару: - Я, если честно, думаю даже, что вы уже знаете, кто виновен в содеянном. Я пришёл к этой мысли ещё вчера, обдумав телефонный разговор с вами.
Он опять уселся удобно и вальяжно. Натали и комиссар несколько секунд усиленно старались не переглянуться, а затем Менар осторожно сказал:
- Неожиданный ход вы сделали. Вы считаете, что мы именно уже знаем, а не просто зондируем, выстраивая модели?
- Мне кажется, вы именно знаете. У вас чувствуется не полицейский, не розыскной, а чисто человеческий интерес к этому убийству... скорее, пожалуй, к убийце и к его мотивам... Иначе я не был бы вам нужен. Да вы же и сами это вчера по телефону сказали. Иными словами - возвращаясь к вашему же образу "осколков разлетевшегося зеркала", - осколок которой из истин вы хотите поймать? Разумеется - и, опять же, вы это сами пояснили, - не следственно-юридической. Я себе в способности логически мыслить, конечно, не отказываю, и некоторые вещи ради интереса продумал, представив себя следователем; и мне ясно, например, что тут действовал одиночка на свой страх; но ведь это же очевидно, и вы тем более это должны были понять сразу же...
- Кстати, а почему вы считаете это очевидным? - прервал комиссар, используя возможность уйти от разговора о том, "знают" ли они, кто убийца.
- Понимаете, я в то утро был неподалёку, меня тогда попросили слетать на место происшествия - потолкаться, послушать; и у меня составилась некая контурная картина... Правда, поначалу я ещё знал очень мало и поэтому склонялся к мысли, что тут могла действовать целая структура, - очень уж масштабный акт... Но я ведь работаю в газете, у нас там народ крутится тёртый, знающий, много чего из уст в уста доходит; а этим делом интересовались многие... И, как бы то ни было, я потом узнал, что обнаружены были следы лишь одного человека и одной машины у шоссе. Ну, а коли так, это не может быть делом структуры, организации. Рассуждаем "от противного", - увлечённо, втянувшись в тему, продолжал Мишель Рамбо. - То, что тайник не тронули, второстепенно, суть в ином. Допустим, некая организация захотела имитировать чью-то вылазку по личным причинам. И, допустим, даже заставили кого-то из своих - проштрафившегося, - пойти на такой смертельный номер... а иначе, дескать, самого прикончим, а вздумаешь бежать - на дне моря найдём... Ладно, но ведь контролировать исполнение так или иначе надо было бы. Если бы кто-то из пятерых не спал, и акция была бы сорвана... а исполнитель попал бы к ним в руки живым, - они допытались бы, кто за ним стоит, и тогда - бешеная война группировок!.. Обязательно надо было бы подстраховать его, окружить островок, чтобы в случае провала акции всё-таки уничтожить это звено - очередями, гранатами, чем бы ни было. Но тогда в лесу остались бы примятости от множества ног, и шин пропечаталось бы несколько пар. Но ничего такого не найдено. Не было подстраховки, а значит - ни при чём тут преступные кланы, значит, кто-то один там был, надеявшийся остаться неузнанным... Ну вот, в принципе, и всё, - подытожил он.
- Что ж, очень здраво, - согласился Менар.
- И вам, я уверен, это было ясно в первые же часы...
"Да, - подумал комиссар, - это верно. Мы именно поэтому с самого начала не принимали всерьёз версию об акции враждебной группировки".
- И, подхватывая то, что вы сами вчера сказали, - продолжал журналист, - разговор со мной мог понадобиться вам только для того, чтобы дорисовать человеческую, нравственную картину произошедшего. Думаю, что именно ДОрисовать, - подчеркнул журналист, - чтобы добавить некие штрихи, мазки... как бы уж там ни называть... но кому, спрашивается, нужны мазки без полотна, без уже хотя бы контурно созданной картины?.. Поэтому мне и сдаётся, что она у вас уже имеется, пусть вы, конечно, и не покажете, да и не должны показывать её мне и кому бы то ни было ещё.
Комиссар, развалив башенку из брусочков сахара, принялся строить новую. Натали давно знала, что он - в принципе очень уверенный в себе человек, - играя с подвернувшимися вещицами или дробно постукивая пальцами по столу, подчас маскирует таким образом смущение. Она поняла - сейчас он опять уйдёт от этой темы, - и именно это он сделал, спросив:
- А почему вы склоняетесь к несколько романтическому предположению, что этот ваш "одиночка" своим деянием кого-то спасал? Вы это ещё по телефону сказали...
- Тут тоже скорее логика, чем романтика. Он был там один, наедине с лесом и своей машиной. Если бы ему не за кого было бояться, кроме самого себя, то куда целесообразнее для него было бы - просто бежать от всех, кто мог бы, скажем, его искать. Скрыться, не предпринимая эту акцию, безумно опасную, вероятность уцелеть в ходе которой была, я думаю - если вприкидку, - процентов тридцать, не более... Да, просто скрыться, - обдумывая что-то, повторил Рамбо, - даже если он был уже в розыске, если понимал, что на любом контрольном пункте рискует быть задержанным... даже если так! Тем более, что уж если быть схваченным, то лучше всё-таки без того, чтобы на тебе, помимо прочих, уж не знаю каких там именно, дел висело ещё и пятикратное убийство!.. Да, именно просто бежать, - ещё раз, как будто убеждая самого себя, проговорил журналист. - Он же, так или иначе, после этого убийства куда-то делся, ему в любом случае надо было бы прятаться... Так вот, зачем ему понадобился этот дикий риск? Мы знаем, что не ради добычи. Остаётся одно: ради того, чтобы ликвидировать тех, кто, видимо, был опасен не только лично ему, а... допустим, семье, родным... неким людям, которые иначе оказались бы под прицелом и спрятать которых - особенно если их, скажем, несколько, - не было ни физической, ни финансовой возможности... Вот так я рассуждаю, понимаете... - он вдруг быстро повернулся к Натали Симоне, которая побоялась встретиться с ним глазами и опустила взгляд, теребя ложечкой листочки мяты в прозрачном стакане.
