- И мне кажется, - Рамбо покрутил рукой, мысленно оттачивая фразу, - мне кажется, что эти новые культы пострашнее отброшенных, традиционных.

- Почему же? - спросил комиссар, складывая пополам фиолетовую салфетку с кружевной каёмкой

- Видите ли, тот, для кого предмет культа - скажем, безопасность близких, ради которой он решится, возможно, на то, чтобы преступить закон... убить, в конце концов, - такой человек следует естественным чувствам. Уберечь тех, кого любишь... уберечь во что бы то ни стало,- это первичный порыв. Такой человек подобен язычнику, обожествляющему явления природы. Землю... море или реку... огонь... ну, и так далее. Да, это язычество, но оно всё же в русле естества. Стихии, которым он поклоняется, - всё-таки воплощают само естество, они всё-таки живительны, они питают его... А отвлечённая идея "мира и ненасилия" - не ради самосохранения и благополучия, а в качестве первично-аксиоматической сверхценности, - если поклониться ей, станет ненасытным, жаждущим боли и мук идолом. Любовь к детям, к семье, к народу... к кому-то, за кого будешь стоять любой ценой, - всё-таки живая эмоциональная стихия. А "права человека", если этим словом именуются в том числе маньяки и террористы, и вслепую штампуемый "гуманизм" лишь бы к кому - это чудовищные истуканы. Не дающие ничего - способные только впитывать своей неживой оболочкой кровь... чью - неважно, лишь бы побольше... Культ этих истуканов куда страшнее "естественного язычества", это - идолопоклонство.

- Но ведь "права человека" и "ненасилие", - возразил Жозеф Менар и симметрично отогнул оба кончика сложенной салфетки, так что получилось нечто вроде крылышек, - это, если процитировать ваши же слова, те самые нравственные ориентиры, отказ от которых означал бы "потерю самих себя". Ориентиры, избранные сознательно; именно сознательно, ибо иначе - то самое, о чём вы говорите: власть боли, обиды и страха. Первичных, естественных - кто бы спорил, - чувств и побуждений; но в этой своей естественности - инстинктивных. Получается кнут инстинкта - разве не так?

Комиссар, ожидая ответа, перекрутил кончик салфетки с отогнутыми краями, соорудив из неё подобие самолётика.

- Кнут инстинкта, - чуть помедлив повторил Мишель Рамбо. - Да, пожалуй; но, понимаете... сейчас, секундочку... - Он тоже взял салфетку, но не согнул её, а скатал в тонкую трубочку, наподобие косички... - Но, понимаете ли, тут та же самая иронично-скорбная парадоксальность. Мы не хотим уподобиться неразумной живности? Прекрасно, но... но вот, например, возьмите довольно характерный в устах политиков штамп: "Террористы не заставят нас..."... Ну, и далее варианты - "предаться мстительной истерии", "отказаться от принципов демократии и права", "свернуть с пути мира..." Нечто подобное произносилось, кстати, и после крушения нью-йоркских башен-близнецов... Резюме - мы будем и дальше такими, как были. Но, если вдуматься, - что это более всего напоминает? Да просто-напросто - сезонное поведение дичи!.. Волки хватают добычу, а олени... они не будут жить иначе, не понесутся на хищников, чтобы растоптать и уничтожить их, - нет, они будут всё так же стукаться рогами, сшибаясь из-за самочек... Они верны своему образу жизни, их "кнут" - набор инстинктов, присущих травоядным... Мы-то, конечно, мыслим и осознаём, и вполне сознательно поклоняемся тем самым идолам - "миру", "ненасилию", "сдержанности"; но, поклоняясь им, мы влагаем в их неживые... - тут он запнулся с неким ожесточением, - влагаем в их неживые щупальца бич, ещё более унижающий и низводящий до чего-то вроде фауны. Бич, который, хлеща, сбивает нас в стадо, мирящееся с тем, что из него то и дело выхватываются отдельные члены. В стадо, не имеющее не только возможности, но и самого побуждения выбрать иную стезю. И разве это не самая настоящая "потеря самих себя..."?

Натали Симоне отставила допитый стакан, помахала рукой стоявшей неподалёку официантке. - Мне, пожалуйста, чай с мятой. - Потом обратилась к Мишелю Рамбо: - Но отказ от "сдержанности", о которой вы говорите, привёл бы к тому, что мы ужасались бы не только стихии зла, но и самих себя - отвечающих на дикость дикостью. Он не ликвидировал бы зло, а позволил бы ему заразить ещё и наши души.

- Вопрос в том, считать ли это заражением и "ответом на дикость дикостью", - ответил журналист. - Это было бы правильно, если бы на свете не было упомянутой вами, господин комиссар, грани, отделяющей, как вы выразились, "ещё человека" от "уже нелюдя". Мы - я согласен, - не в состоянии математически точно определить, где именно эта грань проходит. Но решитесь ли вы утверждать, что этой грани вообще нет?..

- Вот к чему вы клоните, - откликнулся комиссар, вытащив из вазочки несколько брикетиков сахара и сооружая из них неустойчивую башенку. - Нет, я не стану отрицать: некая грань всё же должна быть. Вот, значит, к чему вы клоните, - повторил он, аккуратно приминая окурок и мысленно выстраивая, подобно сахарным кубикам, последующие фразы. - Не зная, ГДЕ рубеж, мы не даём себе права решать, находится ли тот или иной случай - сколь бы страшен он ни был, - за этой чертой. Мы как бы внушили себе, что рубежа якобы нет совсем... Вы это имеете в виду?

- Да, вы очень точно сформулировали, - сказал Рамбо. - Если грани между человеком и нелюдем нет в принципе, то, значит, нет, соответственно, и права считать что-либо проявлением абсолютного зла. И карательные операции против творящих массовые убийства превращаются в наших глазах в фашистские меры, а ненависть к врагу именуется неприятием "иного". Даже если эта его, так сказать, "иная" природа заключается в том, что он жаждет и стремится жечь, резать, убивать не различая... И даже если его жизнь и свобода чреваты опасностью для невинных, для сограждан...

Он прервал монолог на пару секунд и добавил:

- А ставшим жертвами - фактически даётся понять: вы не так уж важны, ваше дело - принять и перетерпеть... И этого они никогда и ни за что не простят. По-своему, тихо и пассивно - но не простят. Они не будут больше ощущать психологической спайки с обществом и его институтами. Конечно, они не восстанут активно, чтобы разрушать; но иной из них при случае, допустим, предаст... или уйдёт с поста, на котором он очень нужен, - как, допустим, та медсестра... впрочем, там масштабы зла, конечно, совершенно иные... а ещё иной просто, впав в безвольную апатию, НЕ сделает чего-то, что явилось бы спасительным... И сам не узнает о том, сколь пагубной оказалась эта его апатичная пассивность...

- 4 -

Было уже темно, но никто из троих не посматривал на часы даже украдкой. Разговор складывался увлекательно, но ещё не подступил к ключевой теме - к теме взрыва на островке.

- Значит, - осторожно, с оттенком вопросительности проговорил комиссар, - вы считаете, что идеологический отказ от резких граней, от непроглядно чёрного образа врага и от принципа спасать своих любой ценой, - что отказ от всего этого приводит к понижению... скажем так, социальной ответственности людей? Их воли активно творить добро, рисковать, если надо?

- Да, по-моему - так, - ответил Мишель Рамбо. - И можно ли ожидать чего-то иного? Если человек сталкивается с фактом, что для его защиты не делается всё возможное, то не провалится ли фундамент его самосознания? Ощущая себя "не столь уж ценным", он морально скукожится и едва ли будет способен на что-то доброе и красивое... Я не стал бы ожидать решимости на смертельный риск, на самопожертвование от людей, которым предписывается терпимое отношение ко всем и вся. Которым твердят: тех, кто подвергает вас опасности, тоже надо понять... И которых беспощадно накажут, если они дерзнут сами определить для себя грань терпимости - и не признать права жить за теми, кто посягает на них... и, скажем, свершить некий самосуд... Понимаете, для того, что вы называете социальной ответственностью, нужно, чтобы человек чувствовал "я значим и важен непреложно, я не пешка, меня нельзя ни в коем случае пустить на размен, я ферзь... или нечто вроде короля и ферзя одновременно. И, если так, я столь же непреложно в ответе за тех, кто от меня зависит. Тех, кто, допустим, целится в меня, а тем более в любимых мною, - можно и должно изничтожить. И я - не имею право на ненасилие".