Да, Виталий был нетороплив. Я месяцами, иногда годами выбивал из него превосходные очерки, библиографию, печатавшуюся в новосибирском сборнике «Собеседник». На титуле первой своей книги «В поисках завтрашнего дня» он не случайно написал: «…милому моему редактору, стоявшему у колыбели этой книжки…»

А вот фотографии с его стихотворными подписями.

На первой мы с Виталием перед старинным зданием редакции «Уральского следопыта» улице 8 марта:

На следующей фотографии я на пьедестале снесенного памятника Екатерине II:

И, наконец, фотография, где мы сидим с Виталием на фоне огромной географической карты:

Кстати, на портрете, помещенном в моей магаданской книге «Люди Огненного кольца», можно рассмотреть локоть слева (фотография обрезана), — принадлежит он как раз Виталию…

Так много, как работал Бугров, работать нельзя.

Зато я представляю, как здорово было Виталию прийти рано утром в дни «Аэлиты» в редакцию, располагавшуюся уже на улице Декабристов, и увидеть пустую обычно гостиную, теперь полностью занятую десятками спящих любителей фантастики, увидеть уснувшего в траве за окном Мишу Успенского, неуемную компанию Сережи Лукьяненко, Мишу Миркеса, притащившего пиво в раздутых резиновых шарах, за неимением другой посуды. Один шар лопнул, и Юлик Буркин чуть не утонул в пиве, он не умел плавать. Фантасты из Бухары, мрачный фэн из Новокузнецка, на плече которого угадывался ангел-хранитель с тремя судимостями, нежные девушки, вслух размышляющие о переселении душ, неисчислимое число душ, не желающих никуда из редакции «Уральского следопыта» переселяться. Со всего Советского Союза любители фантастики ехали в Свердловск — на Бугрова…

В 1976 году я представил в альманах «Родники», выходивший в издательстве «Молодая гвардия», повесть «Каникулы 1971 года». Впоследствии повесть печаталась под названием «Территория греха» и даже получила Бронзовую улитку от Б. Н. Стругацкого. Как водится, тогда, в 1976, вкупе с отказом я получил следующую рецензию.

Уважаемый товарищ Прашкевич!

Мне хочется начать рецензию с перифраза Вашего же предисловия.

Вы говорите, что «легче всего проставить название, гораздо труднее определить жанр». Но жанр Вы определили — гротескная повесть. И это оказалось не так уж трудно, тем более, что «Размышления о гротеске» Иштвана Эркеня послужили Вам неким оправданием перед читателем. «Гротеску на все… наплевать», утверждает Эркень, а вслед за ним и Вы.

С этим трудно согласиться. Во всяком случае, я не знаю ни одного «гротескного» произведении, автору которого было бы «наплевать» на содержание своей вещи. Прочитав же «Каникулы 1971 года», я так и не понял, какую цель Вы ставили перед собой, работая над повестью? Что это — скрытая за буффонадой ирония или просто «проба пера» ради забавы?

А между тем, без такого ответа трудно решить и судьбу Вашей рукописи.

Я все же думаю, что повесть написана не ради графоманского удовольствия. И сколько бы Вы ни открещивались от прототипов героев повести, наверное, кое-какие факты, штрихи портретов, бытовые детали списаны с натуры. Если это так, то картина жизни далеких Курильских островов, нравы их постоянных обитателей и «сезонников» — довольно мрачные. И как бы Вы ни сдабривали эти неприглядные штришки хорошей дозой юмора, они все равно видны и заставляют задуматься.

Действительно, получается, что Курильские острова заселены в основном пьяницами, распутными бабами, лжеучеными, идиотами-киношниками и халтурщиками-скульпторами. Может быть, на островах и живут нормальные люди, но Вы заблаговременно отправили их в океан ловить рыбу, иначе они будут мешать «гротеску». Чтобы Ваша повесть не выглядела как поклеп, злая клевета, Вы прибегаете к буффонаде. Обычно буффонада должна вызывать смех, но, право, читая повесть, я не смеялся, а злился на автора. Согласитесь, что нет ничего смешного в описаниях отправления естественных надобностей в бывшем платяном шкафу. Это не Рабле. Да и времена, вкусы читателей ныне очень отличаются от раблезианских… Или (стр. 4) — «Шеф мне нравился. Он был рассеян: идя в туалет, расстегиваться начинал уже в коридоре…» Или (стр. 6) — «…у моей знакомой жил пингвин, она его с мужем путала…»

Право, мне не хочется продолжать эти выписки. Я не ханжа, но мне кажется, что такой натурализм — это просто отсутствие вкуса, пошлость, ничего общего с новаторством и подлинным гротеском не имеющая.

Но давайте предположим, что эта повесть сочтена рецензентом произведением художественным — как ее публиковать и для чего?

Вы прислали повесть в центральное молодежное издательство, видимо адресуя ее молодому читателю. Не думаю, чтобы редакции этого издательства нашли в Вашей повести какие-то воспитательные или познавательные начала. А просто «забавные вещицы», насколько мне известно, издательство ЦК ВЛКСМ не публикует.

Теперь несколько слов о чисто литературном облике повести.

Повесть написана телеграфно и очень неряшливо. Некоторые ее фразы просто нечитаемы. Например (стр. 8): «Деревянные дома, цунами-лестницы, фонари — молчали». Как понять «цунами-лестницы»? То ли это специально построенные лестницы, по которым спасаются во время цунами, то ли это некий образ, но тогда он совсем непонятен. «Молчаливые дома» — куда ни шло, но молчащие фонари — это уже никуда не годно. Гротеск, конечно, включает в себя и изображение людей в «уродливо-каррикатурном» виде, но если даже Вы уродуете содержание книги о Робинзоне Крузо, то это еще не дает Вам право писать такими фразами-уродцами (стр. 41): «Его лоб, широкий как у чашника, правда, мог вызвать восхищение, а сам он умел быть и важным, и энергичным, и простым, и умел этим заразить каждого. Спутники его любили поесть, но в меру, поговорить об искусстве, но сверх меры…» Или (стр. 63): «Я слушал хор звезд, слушал дыхание Никисора и Потапа, слушал падение листьев на рыжую траву, и жгучие слезы любви ко всему этому рождались во мне, и жгли глаза и горло». Гротеск требует все же хотя бы элементарной логики, иначе это будет просто бессмысленным набором слов. Я вовсе не противник гротеска, буффонады, к сожалению, в нашей литературе они редкие явления. Но буфф ради буффа, зубоскальство ради красного словца — нет, такие повести я не могу рекомендовать издательству.

А ведь Вы могли бы написать подлинно сатирическое, острое произведение, и адрес его был бы хорошо известен, и сарказм бил бы в цель, и даже «натурализмы» были бы уместны, для этого Вам нужно было только задаться вопросом: какая идея лежит в основе, для чего все это пишется?

Подумайте над этим.

Желаю успеха.

С уважением член Союза СП В. Прокофьев.

Понятно, что рукопись никуда не пошла.

Цунами-лестницы — это что-то вроде некоего образа. Ну, ладно. Я к тому времени уже семь лет проработал на Сахалине, Камчатке, Курильских островах и знал, что собою представляют эти потрясающие, забытые Богом места. «Получается, что Курильские острова заселены, в основном, пьяницами, распутными бабами, лжеучеными, идиотами-киношниками и халтурщиками-скульпторами». Именно это во многом соответствовало действительности. «Может быть, на островах и живут нормальные люди, но Вы заблаговременно отправили их в океан ловить рыбу, иначе они будут мешать гротеску». Что ж, решил я, не впервые читать рецензии людей, никогда не покидавших пределы Садового кольца. Но в конверт было вложено еще одно письмо от того же В. Прокофьева — личное, то есть обращенное не к издательским работникам, а к автору.