К концу декабря у меня уже было три постоянных ученика, которым я давал уроки по математике. Кроме того, время от времени я получал заказы на курсовые работы. Математика, которую проходят на нематематических факультетах, оказалась на удивление простой. Во мне проснулась память о тех долгих месяцах, когда я находился в алжирском плену и обучал европейским наречиям мальчика Хакима. Преподавать было интересно, и к тому же за это платили.

На днях я дал денег маме. Она сначала перепугалась, как-то даже скукожилась, спросила меня помертвевшим голосом, где я их раздобыл. Я объяснил, что не делаю ничего ужасного. Просто преподаю математику. И что теперь буду вносить свой вклад в семейный бюджет, поскольку мы живем вместе. Успокоившись, она не только согласилась, но даже, кажется, немного повеселела.

Перед Новым Годом мама принесла с работы так называемый "заказ" - мандарины, консервы, растворимый кофе и кусок мыла. Запахло мандаринами. Приближался праздник. По телевизору участились предновогодние концерты и передачи. 31-го декабря ненадолго зашел папа, и мы втроем - как в былые времена - наряжали и украшали снятую с антресолей небольшую синтетическую елочку из моего детства. Затем Борис, пожелав нам счастливого года, убежал. Я сказал маме, что мы можем вместе встретить наступающий год, сидя перед телевизором и глядя "голубой огонек", но она, мягко улыбаясь, поцеловала меня в щеку и сказала:

- Это твой последний Новый Год с классом. Так что лучше встреть его с ребятами.

Я так и сделал. Мы собрались у Ирки Тарасовой. Я заметил, как по-хозяйски вел себя там Валера. Кажется, у него с Ирой что-то складывалось. Набрался почти весь класс. В эту ночь я временно забыл о десятилетиях своего "алонсова" опыта и снова был обычным подростком, готовящимся вступить во взрослую жизнь вместе со сверстниками, которых знал много лет.

Были поздравления, смех, шутки, музыка, девочки казались красивее и загадочнее, чем на школьных уроках, мальчики обсуждали рок-группы.

Потом одутловатый, явно очень нездоровый генсек, с трудом произнося слова, обращался с телевизионных экранов к народам СССР, били куранты, звучал бессловесный помпезный гимн, пена шампанского переливалась за края бокалов. И еще несколько часов продолжались поздравления, тосты, пожелания, танцы. Мы не знали, как разбросает нас жизнь, но пили за то, чтобы продолжать видеться и поддерживать связь друг с другом, и эта перспектива казалась нам очень реалистичной: ведь мы все жили в одном районе и знали друг друга как облупленных.

Кто-то запел на мотив битловской песни потешные слова: "Мама, купи мне собачку, купи мне белую собачку, мама!". Позже Валера и Ира, встав напротив друг друга в разных концах комнаты, очень ладно сплясали что-то красивое, ритмичное и вертлявое - то ли твист, то ли фокстрот, - и мне остро захотелось научиться танцевать. Интересно, когда они успели отрепетировать свой дуэт?

Я ушел одним из последних. Идти было недалеко. Мама спала. На столе стояло блюдо с испеченной ею шарлоткой, и ваза с мандаринами.

Проспал я до двух часов дня. Когда встал, в доме все еще царила особая, новогодняя атмосфера. В комнате у мамы играл оркестр Джеймса Ласта, а мы пили чай и ели шарлотку.

- Сегодня будет "Ирония судьбы", - сказала Лена. - Давай посмотрим вместе!

- В третий раз?

- Да хоть в сто третий. Такой талантливый и светлый фильм. А стихи там какие!

Спустя два часа меня отвлек от чтения длинный непрерывный звонок.

- Междугородняя! - сказала мама и уменьшила громкость телевизора, где мультипликационный кот говорил: "Матроскин это фамилие такое". - Алло! Алло! Максим, это тебе! Из Риги звонят!

Мы с Ингой поздравили друг друга с праздником. Это был первый наш разговор после лета. Приятно было слышать ее голос. Сразу нахлынули картинки: юрмальские сосны над морем, острые шпили готических соборов в Риге. Мама все стояла у порога. Я широко улыбнулся ей, и она, покраснев, ушла в свою комнату.

Инга расспрашивала меня о моих делах и, перебивая, начинала рассказывать о своих. У нее появился ухажер. "Это довольно серьезно", несколько раз повторила Инга, и я уже решил, что она звонит только для того, чтобы рассказать мне об этом, когда она вдруг заговорила о Зое.

Инга действительно обратилась в милицию, как и обещала, но там ее ждало разочарование. Настоящего расследования никто не проводил. Только самую малость. Опросили людей, которые были на перроне подмосковной станции и видели, как девушка неожиданно бросилась под отъезжающую электричку. После этого Инга позвонила Зоиным родителям. Выразила им свое соболезнование. Мать извинилась, сказала, что не хочет обсуждать эту тему. Отец согласился говорить. Рассказал, что последние полтора месяца перед трагедией Зоя была очень заторможенной, часто не слышала, когда к ней обращались, могла часами сидеть без всякого выражения на лице или надолго исчезала из дома. Ссылалась на репетиции в музыкальной школе, но позже выяснилось, что она уже месяц не ходит туда. Преподавательница собиралась вызвать из-за этого Зоиных родителей.

- Но ведь она куда-то же ходила! - рассуждала Инга. - Максим, может быть, ты попытаешься выяснить? Если бы я жила в Москве, я бы обязательно это сделала. Впрочем, тебе не знаком журналистский зуд, когда так важно докопаться до правды. Боюсь, тебе меня не понять. Но я уверена, что именно в этих частых исчезновениях Зои и таится ключ к объяснению ее самоубийства.

После разговора я долго размышлял о словах Инги. Вспоминал Зою. И опять жалел, что не поехал к ней, когда она попросила. Правда, теперь это сожаление больше не было сопряжено с виной. С высоты своего многолетнего прошлого опыта я понимал, что тогда, весной, до пробуждения памяти Алонсо, Максим не мог вести себя иначе, чем обычный шестнадцатилетний подросток, каким он и был. Откуда мог он знать, сколь серьезные формы приняло состояние Зои? Она ведь и раньше жаловалась ему на несчастную безответную любовь и использовала те же самые слова: "вопрос жизни"...

В конце января зима вернулась в свои обычные рамки. Пятнадцать-двадцать градусов ниже нуля после недавних трескучих морозов уже воспринимались почти как оттепель. Можно было даже просто гулять по улицам ради удовольствия.

Саша Мошков позвонил мне и пригласил сходить с ним в мастерскую его отца, который был каким-то заслуженным скульптором и делал бюсты Ленина по заказу различных предприятий. Саша затащил меня туда не ради этих шедевров, а для того, чтобы посетить лекцию некой Варвары Михайловны Петровой, которая многие годы своей жизни посвятила странной, мало кем признаваемой науке под названием "парапсихология".

- Ты-то сам в эти вещи веришь? - спросил я.

- Во все эти телекинезы и телепатии? Нет, конечно. Но ведь страшно любопытно поглазеть на людей, которые умудряются на полном серьезе говорить про сглаз, как будто они суеверные бабки, и при этом использовать научные термины и раздавать друг другу академические степени! Разве нет?

Мастерская располагалась в большом подвале, разделенном на несколько помещений. В самом просторном из них стояли ряды стульев, на которые организаторы мероприятия уложили доски, чтобы рассадить побольше слушателей. Людей набралось так много, что некоторым пришлось сидеть на полу или стоять.

Варвара Михайловна оказалась немолодой женщиной с умным лицом и интеллигентной речью. Молоденькая, нервная и очень худая брюнетка, которую лекторша называла Каштанкой, возилась с проектором слайдов. Затем, в течение лекции, она сидела рядом с Петровой, подливая ей воды из графина в стакан. Изредка разглаживала висящую на стене и служившую экраном белую простыню.

Петрова с первых же слов захватила внимание аудитории. В коротком вступлении обрисовала те трудности, которые переживали она и ее коллеги в самых разных странах, поскольку академический мир не желал признавать предмет их исследований - различные паранормальные явления и способности - чем-то реально существующим. Основной темой лекции была психография, то есть автоматическое письмо. Лекторша рассказывала о случаях, когда рука человека, предоставленная самой себе, производя машинальные движения, выводила тексты на древних или современных языках, писала ноты музыкальных произведений, рисовала картины. Сам человек при этом либо занимался совершенно другим делом, например - разговаривал с кем-нибудь, - либо сидел в трансе, закрыв глаза. Это могло происходить даже в полной темноте.