Впрочем, в некоторые дни помех не было. "Тарахтелка вышла из строя", - комментировал отец. Или: "Глушильщик заболел". Однажды "Немецкую Волну" не глушили целую неделю подряд, и отец с сыном беспрепятственно слушали главы "Архипелага ГУЛАГ", за которыми следовала запись песен Булата Окуджавы. В песнях не было ничего политического. Очевидно, ведущий программы ставил их просто потому, что они ему нравились.

Перед началом передач отец обходил квартиру, приглашая жену и сына присоединиться к прослушиванию. "Би-би-си!", торжественно произносил он, держа в руках транзистор. Мать отрицательно качала красивой головой, и в черных ее глазах мелькало выражение скуки и раздражения. Максим иногда слушал голоса вместе с отцом, если глушение было не очень сильным.

Ему, конечно, строго-настрого запрещалось обсуждать услышанное с кем-либо за пределами семьи. И он, конечно, обсуждал, но не с кем попало, а с Левой и с еще одним одноклассником, Валерой Сташевским, плотным парнишкой с широкими плечами и тяжелой нижней челюстью. Лева в критике советского режима был еще более радикален, чем комментаторы вражеских голосов. Максим в целом с ним соглашался, а Валера говорил: "Ну, это смотря как взглянуть", после чего всегда начинал с ними спорить. Но они знали, что, несмотря на разногласия, Валера никогда их не заложит. Если Лева и Максим повторяли то, что слышали у себя дома, то Валера руководствовался исключительно чувством противоречия. Однажды, по инициативе Максима, они убедились в этом, когда в очередном разговоре Лева стал отстаивать точку зрения, диаметрально противоположную той, которую высказывал накануне.

- Ну, это смотря как взглянуть, - тут же отреагировал Валера и, в соответствии с прогнозом Максима, стал оспаривать новые взгляды Левы.

Со временем политические разговоры троих подростков утратили остроту, почти сойдя на нет. У них появились новые интересы. Максим все более втягивался в свои занятия математикой. Лева увлекся творчеством "бардов" и стал ездить на загородные слеты так называемого КСП - Клуба Самодеятельной Песни. Теперь, когда мальчики и девочки из их класса собирались на какое-нибудь сборище - "сейшн", как тогда это называлось, - Лева по просьбе присутствующих или без нее непременно начинал незатейливо, в три-четыре аккорда, тренькать на гитаре, мечтательно глядя вдаль и выводя ломающимся голосом что-то романтичное, вроде "А я еду, а я еду за туманом". Что же до Валеры, то бывший защитник социализма в восьмом классе стал одеваться по последней моде в выцветшие джинсы с броским американским названием, время от времени заговорщическим голосом предлагая одноклассникам какой-нибудь вожделенный продукт загнивающего Запада.

- Пачка "Мальборо" интересует? - искушал он, понижая голос и глядя на собеседника исподлобья. - Могу сдать за рубль.

Эвфемизм "сдать", очевидно, призван был замещать слово "продать", опасное в обществе, где большинство считало куплю-продажу низким и недостойным занятием, а меньшинство - единственным, помимо партийно-номенклатурной карьеры, источником достойного заработка.

Максим запомнил 1973-й год как последний, когда семейство Олейниковых еще было единой командой и время от времени играло в их семейную игру под названием "Бочка, ящик, хрящик". Отец давал знак, поднимая руку, и все трое нарочито шумно втягивали воздух. Отец опускал руку, - каждый из участников трио выкрикивал свое слово. Звонкий голосок пятиклассника Максима весело вопил: "Ящик!", мама Лена, смущаясь и еле сдерживая смех, громко выкрикивала: "Хрящик!", а папа Боря провозглашал, стараясь звучать как можно более басовито: "Бочка!". Одновременное резкое, почти в один, а не в два слога, произнесение этих слов - "бочк, ящк, хрящк" - порождало громкий чихающий звук, который могло издать большое травоядное животное, вроде помеси бегемота с носорогом.

Из телевизора лились приглушенные белорусские голоса "Песняров", сопровождаемые искусным инструментальным аккомпанементом, а Олейниковы коллективно чихали и хохотали, после чего шли пить чай с домашним вишневым вареньем. С книжной полки на семейное трио смотрели тома "Библиотеки современной фантастики" с ее минималистским оформлением. Тонкая вертикальная полоса посередине обложки каждого тома прорезала имя автора или слово "Антология", окруженное условным изображением выходящего из тени лунного диска. В том году был опубликован последний, двадцать пятый том этой серии.

Впоследствии отношения между родителями стали разлаживаться, и любые их общие занятия делались все более редкими. А художественное чихание и вовсе прекратилось. Теперь единственным совместным действием стало поддержание напряженного молчания, изредка прерываемого сухими немногословными репликами.

После окончания пятого класса Максим почти не виделся с Зоей. Семьи продолжали дружить, но юный математик старался не участвовать в их встречах. Зоя вытянулась, стала выше Максима, превратившись в длиннорукую барышню с роскошными каштановыми волосами и изящно очерченными губами с перламутровым отливом. По мнению Максима, она была теперь неприлично красивой, но математика ее не интересовала, а музыкой для нее были не "Пинк Флойд", а сонаты Бетховена. Мальчик смущался присутствия внезапно повзрослевшей наперсницы его ранних игр и к тому же не знал, о чем с ней говорить.

В восьмом классе Максим попробовал свою первую сигарету. Администраторша кинотеатра, где шел фильм "Генералы песчаных карьеров" про бразильских беспризорников, была подругой Валериной матери. Несмотря на запрет на просмотр тем, кому не исполнилось шестнадцать, она провела внутрь Валеру с Левой и Максимом. После сеанса друзья, находясь под впечатлением увиденной истории, шли по вечерним улицам. Лева насвистывал песенку, бывшую лейтмотивом фильма. Валера извлек из кармана пальто пачку сигарет.

- "Союз-Аполлон", - веско произнес он, предлагая Леве. - Совместные американские и наши.

Лева вынул сигарету, а Валера - зажигалку.

- Югославская, - со значением пояснил он.

Они закурили и пошли дальше с таким видом, будто они не восьмиклассники, а полноправные обитатели взрослой и независимой жизни, в которой только и бывают большие чувства и сильные страсти и которую вели и герои "песчаных карьеров", несмотря на то, что были детьми и подростками. Максим, чувствуя, что еще минута промедления, и он рискует навсегда остаться в глазах друзей чем-то вроде юного любителя теорем, небрежным голосом попросил у Валеры дать покурить. Взял сигарету, не зная, каким концом засунуть ее в рот. Подглядев, как это делают его многоопытные друзья, схватил губами фильтр. Валера высек из своего "фирменного" югославского огнива ровный, прямой, слегка дрожащий язычок пламени. Максим сунул в огонь кончик сигареты и вынул.

На глазах у удивленного Максима из сигареты высунулся на пару миллиметров вперед сероватый с красными точками столб пепла. Спустя мгновение новоявленный курильщик сообразил, что это не пепел высунулся, а сгорела часть тонкой папиросной бумаги.

- Втягивай в себя воздух, когда прикуриваешь, - деловито посоветовал Лева.

Максим послушался, и его буквально ошпарило горячим тошнотворным дымом. Он долго кашлял, страдая от нестерпимо отвратительного ощущения во рту и от неожиданных позывов в животе. Срочно захотелось в туалет, хотя до этого никакого расстройства желудка не наблюдалось. По счастью, до дома было недалеко, и Максим, поспешно простившись с приятелями, пустился бежать, как только они скрылись за углом. Дома он с порога бросился к туалету.

Последующие две попытки закурить оказались столь же плачевными. Опять приходилось бежать в туалет. Но ощущение во рту уже было вполне терпимым. А затем, повторяя путь миллионов двуногих, Максим пристрастился к никотину. Теперь он не уступал никому из своих сверстников. Одноклассница заметила, что он красиво курит, после чего Максим, охотно поверив ей, стал ловить свое отражение в окнах магазинов и припаркованных "жигулей" и "волг".