Рассказы о его друзьях высмеивали наши представления о себе, и, приспосабливая нужную историю к текущему моменту, он держал на мушке каждого. Он практически не использовал обычные для духовных учителей истории; вместо этого главными героями его метафорических баек становились его друзья. Если вы выбрали быть в его присутствии, то история вашей жизни использовалась для атак на концепции, на опосредованный опыт, наполняющий собой большую часть человеческой жизни, на то, что отделяет вас от жизни. Его рассказ мог быть мощным, точным и болезненным или унизительным, выкорчевывающим все второстепенное из большинства учений и достигающим нервных окончаний самой вашей жизни. Он копался в грязном белье, но его мишенью была мысль – во всех ее возможных видах и вариантах. Если он хотел использовать какой-то из традиционных текстов, то умудрялся выразить в одном предложении всю суть учения:
– Бездействие есть действие. Вот ваша Гита.
Он доносил это так, что шанса не понять не оставалось. Это было более чем великолепно. Он был источником, не ссылкой.
Случалось, кто-нибудь пытался его поправить, тогда он отвечал: «Не будь немцем, который всегда кричит: «Я прав! Я прав!» Тебе всегда хочется чувствовать себя на коне». Тот факт, что ничему иному не было позволено случаться в его присутствии, иногда сводил меня с ума. Это случалось часто. Он каким-то образом обрубал все внешнее и заставлял тебя оставаться сфокусированным на нем, хотя ты об этом даже не подозревал, поскольку было ощущение, что ничего не происходит. Люди говорят, что это звучит жестоко, но я никогда не встречал более сострадательного человека в моей жизни. Он не боялся встретиться с фактами лицом к лицу, в то время как большинство людей бегут от них, как от чумы, чтобы не нарушить баланс социальных взаимодействий. Если ты ничего не инвестировал в создание собственного имиджа в глазах других людей, то ты имеешь огромное количество энергии для самовыражения. Именно по этой причине нам так нравится наблюдать за детьми. Они просто утверждают то, что видят, пока мы, взрослые, не научим их нашим правилам игры: ложь, ложь, ложь и еще раз ложь.
– Я подрываю саму основу человеческой мысли! – заявлял он наигранным высокомерным тоном.
Его нападки в результате облегчали бремя концепций, стоящих преградами на пути жизни – той самой жизни, от которой мы постоянно хотим отгородиться. Если мы сопротивляемся, то испытываем боль, а не сопротивляться не можем, поскольку рутина знаний и есть то, что составляет саму структуру личности. Рядом с ним идеи постоянно горели в огне. Он поливал бензином и бросал зажженную спичку в то, что ты холил и лелеял, равно как и в то, что ненавидел.
– Вас не может интересовать то, что я говорю! Это будет окончанием вас – таких, какими вы себя знаете и какими ощущаете!
Тогда что же нас интересовало? Полагаю, что развлечения самого разного рода. Честно сказать, если честность возможна в принципе, других объяснений я не вижу.
– Вы все ищете счастья, в котором бы не было ни одного несчастливого мгновения. В этом весь ваш поиск, и нет разницы, ищете вы его в баре или в храме.
Если ему указывали на то, что он сам когда-то сидел и слушал Джидду Кришнамурти или медитировал, он не отрицал этого:
– Когда я был молодым и глупым, я так поступал, но ничто из этого не помогло мне ни на йоту.
– Боль – это целитель! – говорил он в других случаях. – Но вы постоянно стараетесь устранить проблему и сбежать, что только ухудшает дело.
Одного взгляда на манипуляции нашей фармацевтической промышленности достаточно, чтобы оценить точность его слов. Наши идеи о способах лечения внушаются нам компаниями, занимающимися продажей лекарств, которые используют тактику запугивания, чтобы поддерживать нас «здоровыми».
Когда я слушал, как он рассуждает о фашизме мыслей, мне пришло в голову, что механизм, генерирующий идеи, является лжецом. Единственная реальная польза логики в том, чтобы применить ее по отношению к тому, что видится как угроза самой логике, – идее об алогичности. Если нет логики и нет алогичного мышления, тогда что? Пустота непереносимая.
Идентичность – это фикция, которая по кусочкам собрана из информации, призванной заставить нас точно следовать по заданной траектории обусловленности. Заданная траектория – это форма конфликта, фашизм идей – в противовес неизвестному. Его катастрофа уничтожила эффективность личности, взращенной шаманами культуры с Пятой авеню. Всякое «понимание» с моей стороны, способность собрать воедино данные выводы и выразить их здесь словами не в состоянии остановить бесконечный процесс. На самом деле это все, что я могу сделать.
Это одна из болезненных реалий, с которыми я столкнулся, находясь рядом с Юджи. Это ловушка, в которую попадают люди, ошибочно полагающие, что раз они «поняли» то, что он говорит, значит, они «постигли». Осознать тот факт, что постигать нечего, не так легко, как кажется. Популярные книги о дзен и дешевая фундаментальность, которую они предлагают, тому подтверждение.
«Мысль контролирует это тело до такой степени, что, когда контроль ослабевает, нарушается весь метаболизм».
После «катастрофы» идентичность Юджи представляла собой набор идей, продолжающих свое существование в организме, известном внешнему окружению как «Юджи Кришнамурти». Для него же эта история закончилась. Болезнь под названием «личность» была удалена хирургическим путем по случайному стечению обстоятельств. В какой-то момент я осознал, что эта болезнь настолько полно владеет мной, что избавиться от нее почти невозможно. Я видел это явно, когда пытался медитировать, а шум в голове только усиливался. Опять же мантры, обманчивый механизм, производящий белый шум…
При этом Юджи никогда в качестве альтернативы не предлагал избавиться от мыслей. На самом деле, когда ум занимает должное место, он выполняет нормальную здоровую функцию, помогая нам выживать. Память и инстинкт самосохранения настолько глубоко впаяны в тело, что, как рассказывал Юджи, происходящие на уровне клеток изменения во время «катастрофы» едва не убили его. Мы обычно пытаемся изменить образ мыслей, заменяя одну мысль или концепцию на другую. Идея того, чтобы не заменять мысль ничем, невыносима.
По его словам, для нас было бы лучше оставить его, уехать и заработать «много-много денег», чтобы, как он мягко выражался, мы могли «жить в страданиях и умереть в страданиях». Однако, если кто-то действительно собирался покинуть комнату, он останавливал его.
Седовласый гном, облаченный в наряд кремового цвета, с босыми ногами, удобно устроившимися на хрупком журнальном столике из стекла и пластика, он приветствовал нас каждое утро. Сквозь шторы в восточной части комнаты просвечивало неяркое утреннее солнце.
– Насколько хорошо это утро?
Я сидел рядом с ним на стуле, и пока он продолжал говорить, игрался с ремешком своих часов. В какой-то момент я порвал ремешок, и у меня появилась причина сходить в торговый центр.
Время от времени он, словно пробудившись ото сна, спрашивал нас: «Что с вами, люди? Почему вы здесь сидите? Я просто повторяю одно и то же снова и снова».
Периодически я был полностью с ним согласен. Даже после поездок в Швейцарию и Индию – двух достаточно длительных путешествий, целью которых было увидеть этого человека, – я задавал себе вопрос: если все, что он говорит, правда, то не придурок ли я тогда?
«Что, черт возьми, со мной не так? Что я здесь делаю?» Я спрашивал сам себя, снова и снова вертя в руках часы, рассматривая ковер или считая людей в комнате, пока остальные впадали в транс.
Меня то и дело подрывало, и я выходил курить – я снова приобрел эту привычку в Индии в Бенаресе, где воздух был таким грязным, что не было разницы: дышать им или курить. Я незаметно уходил и шел бродить по широким пустым улицам Палм-Спрингс, где одинаковые дома бесконечно тиражировали себя в бесконечности, подобно разговорам Юджи. Курение выручало: я уходил, немножко прогуливался, выкуривал сигарету, затем неожиданно начинал беспокоиться о том, как бы не пропустить что-то важное, и при полном отсутствии каких-либо еще занятий возвращался, чтобы обнаружить по-прежнему болтающего Юджи. «Я здесь как магнитофон: вы нажимаете кнопку и заставляете меня говорить».
