Ланни достал бумажник и хотел дать ему большую сумму, но тот отказался, говоря, что деньги могут украсть, или, если его арестуют, они достанутся нацистам. Лучше немного. Он начал говорить, что папа всё вернёт, но Ланни сказал ему, чтобы тот не глупил. Он получит всё, что ему понадобится.

«Где ты собираешься остановиться?» — спросила Ирма, и он ответил, что хочет затеряться в толпе в die Palme, в убежище для бездомных. Там было довольно плохо, но это не будет его травмировать, т. к. там никто не будет обращать на него внимания, никто не назовет его еврейской свиньёй. Он выразил надежду, что ждать ему придётся не слишком долго.

Ланни должен был ему сказать, что это может продлиться длительное время. Он будет действовать в высших кругах, а там всё происходит не так быстро. Там нужно применять искусство социального общения. Фредди промолвил: «Я надеюсь, что бедный папа сможет выдержать это время».

«Он будет уверен, что мы делаем все возможное», — ответил Ланни. — «Так, по крайней мере, он будет иметь надежду».

Американец не стал вдаваться в подробности, касающиеся своих планов, потому что боялся, что у Фредди может возникнуть соблазн рассказать о них своей жене или матери. Существовала также возможность, что нацисты могут их выбить из него с помощью пыток, а он, конечно, не сможет сказать то, что не знает. Ланни предложил: «Ты всегда можешь написать или позвонить мне в отель и назначить встречу, чтобы показать мне картины».

Они придумали личный код. Картины Бугро будут означать, что все было в порядке, а Гойя будет означать опасность. Ланни сказал: «Подумай, как передать, что ты хочешь сказать, в разговоре о живописи». Он не спросил адреса других членов семьи, зная, что в случае необходимости они тоже могут ему написать или позвонить под предлогом информации о картинах. Фредди сообщил, что они должны встречаться как можно реже, потому что дорогой автомобиль, управляемый иностранцами, является подозрительным объектом, а за лицами, входящими в него или выходящими из него, может быть установлена слежка.

Они остановились ненадолго в тихом жилом квартале и поговорили. Ум Фредди был поглощен темой концентрационных лагерей. Он слышал так много страшных историй, которые не мог повторить их в присутствии Ирмы. Он сказал: «О, если представить, что они делают такие вещи с папой!» Позже он спросил: «Вы думали, что вы будете делать, если столкнётесь с такими вещами?»

Ланни должен был ответить, что нет, он почти не думал об этом. «Я полагаю, что можно выдержать столько, сколько сможешь».

Фредди упорствовал: «Я не могу не думать об этом все время. Ни один еврей не сможет выдержать это. Сейчас они это знают, и стараются сломить наш дух и разрушить всю остальную часть нашей жизни, и мы должны укрепить наш дух против них. Нельзя оказаться сломленным».

«Наверно, это так», — согласился Ланни, но довольно слабо. Он не хотел думать об этом, по крайней мере, в присутствии Ирмы. Ирма уже и так была достаточно испугана. Но у еврейского парня был двухтысячелетний опыт в крови.

— Верите ли вы в душу, Ланни? Я имею в виду, что-то в нас, что больше, чем мы сами? Я много думал об этом. Когда они бросают вас в подвал в полное одиночество, и никого нет, кто мог бы помочь вам. Нет ни партии, ни товарищей, есть только то, что вы имеете в себе. Я решил, что должен научиться молиться.

— Это то, что Парсифаль пытался сказать нам.

— Да, и я думаю, что он прав. Он из тех, кого они не смогут победить. Жаль, что я не говорил об этом с ним, когда у меня был шанс.

«У тебя будет много шансов», — решительно заявил Ланни.

Расставание серьезное дело с мыслями, как эти. Фредди сказал: «Я не хочу вас задерживать. Высадите меня возле входа метро, и я поеду в die Palme».

Они проехали дальше. Ланни попрощался на английский манер, сказав: «Cheerio — всего хорошего!», и молодой еврей ответил: «Миллион благодарностей», — выражением, которое он считал американским. Машина замедлила ход, он выскочил, и большая дыра в берлинском тротуаре поглотила его. У Ирмы стоял в глазах туман, но она, смахнув его, сказала: «Я бы немного поспала». Она тоже научилась восхищаться на английский манер.

Сессия рейхстага открылась в здании Кролль-оперы во второй половине дня, на ней выступил Адольф Гитлер с речью, посвященной иностранным делам. Речь продолжалась три четверти часа, и сразу же после этого Геринг поставил вопрос на голосование, предложения Гитлера были приняты единогласно, а заседание отложено. Вскоре мальчишки газетчики криками известили об экстренных выпусках, полный текст шёл под заголовками на всю ширину газетной полосы. Конечно, gleichgeschaltete[126] газеты назвали речь самым необыкновенным примером государственной мудрости.

Ланни быстро просмотрел текст, и увидел, что это выступление резко отличалось от всех, произнесённых фюрером за всю его карьеру. Он первый раз читал подготовленную для него речь. Это случилось так, Вильгельмштрассе, Министерство иностранных дел Германии, оказало на него давление и убедило его, что существует реальная угроза явного вмешательства Франции. А у фатерланда не было никаких средств сопротивления, и, конечно, молодой нацистский режим хотел меньше всего этого вмешательства.

Итак, появился новый Гитлер. Очень удобно становиться новым, когда захочешь, без оглядки на прошлое! Фюрер говорил о вреде, нанесённом его стране, скорее печально, чем гневно, и он заявил рейхстагу, что полностью предан делу мира и справедливости между народами. Он просил остальную часть мира следовать примеру Германии и разоружиться. В отношениях между народами нельзя больше применять «силу». Он назвал это «бесконечным извержением безумия», и сказал, что это приведет к тому, что «Европа погрузится в коммунистический хаос».

Озабоченные Франция и Великобритания вздохнули с облегчением. Фюрер в действительности был не так плох, как о нём рассказывали. Он не собирался совать свой нос в чужие кастрюли. Он успокоился и разрешил другим писать для себя речи и разумно управлять страной. Для дипломатов и государственных деятелей зарубежных стран было очевидно, что скромный капрал и художник открыток с картинками не может управлять большим современным государством. Этим должны заниматься подготовленные люди, и их было много в Германии. В случае чрезвычайной ситуации они могут взять управление на себя.

В этом Ланни не был уверен. Но он видел, что сегодняшнее выступление было наилучшим предзнаменованием для семьи Робинов. Ади проявлял сдержанность в выражении своих взглядов. Он не хотел никаких семейных драк, никаких скандалов, могущих получить известность во внешнем мире. Он очутился в таком положении, когда его можно тихо и вежливо шантажировать, и у Ланни была идея, как это сделать.

Зазвонил телефон. Его записка быстро дошла до Генриха Юнга. Генрих принимал участие в заседании Рейхстага, и теперь использовал первую возможность позвонить своему другу. — «О, Ланни, это было так изумительно! Вы читали речь?»

— Конечно, и я считаю её величайшим примером государственной мудрости.

«Wundervoll!»[127] — воскликнул Генрих.

«Kolossal!»[128] — вторил Ланни. На немецком это слово нужно петь с ударением на последнем слоге, удлиняя его, как тенор.

— Ganz grosse Staatskunst![129]

«Absolut!» — Еще одно слово, где ударение ставится на последнем слоге, и оно звучит как выстрел.

«Wirkliches Genie!»[130] — заявил нацистский чиновник.

Так они распевали в бельканто, как любовный дуэт в итальянской опере. Они пели хвалу Адольфу, его речи, его партии, его учению, его фатерланду. Восхищенный Генрих воскликнул: «Ну, теперь Вы действительно убедились».