Идеальная роль для вулканца, если подумать. Впрочем, Спок так думать не умел в силу другого восприятия мира.

Тандем с Кирком начал приносить первые весомые плоды, когда профессор Эрик Корнуэл, которого Спок планировал позвать с собой на конференцию с Ёсирой, поскольку считал его наиболее понимающим собеседником в этой области, в ответ на предложение сказал, что заказал билеты уже давно и планирует пойти с женой-дипломатом. И именно тогда совершенно внезапно для самого Спока идея взять с собой способного кадета пришла ему в голову.

Кирк в какие-то моменты тоже мог быть… приемлемым собеседником.

Разумеется, он согласился. А кто бы не согласился? Вулканец остался доволен тем фактом, что кадет с другого факультета не просто слышал имя Ёсиры, но и неплохо знал его работы. Это, как оказалось, было важно.

Ночью перед отъездом на конференцию Спок медитировал аномально долго, увлекшись мыслями о Кирке. Мысли были весьма… приятными.

Кирк прекрасно держал любую тему, развивал ее и склонял в ту сторону, в которую считал нужным. Более того, Кирк подходил к теме часто с неожиданной стороны и всегда искал лучшее решение. Казалось, двойственная природа мира, где у каждого явления есть обратная сторона, его беспокоила больше остального, приводила к мысли о неправильности существующего миропорядка. Неисправимая убежденность Споку не нравилась, но стремление к лучшему выходу и миру почти завораживало. Своим удивительным ореолом жажды исследований и пацифизмом, разумеется.

Аллеи Научных Достижений Спок достиг без труда: в Сан-Франциско транспорт ходил строго по расписанию, а пробок не существовало уже почти век. Единственное, что его раздражало (снова это неприятное чувство), вертелось в воздухе у самого входа. Лепестки яблонь, белые, розовые и иногда светло-сиреневые норовили устроиться на каждом сантиметре кителя и волос вулканца, чем нарушали уставной вид. Смысл посадки таких растений вызывал в Споке непонимание: он видел стройную логику существования каждого, если вдуматься, растения в мире, знал о флоре Земли больше, чем иной землянин, и все же смысл посадки яблонь заключался в наличии плодов. Следовательно, яблони должны сажаться там, где необходим урожай яблок: в садовых коммунах, в личных садиках жителей. Декоративным целям яблоня подходила мало, ее период цветения занимал недостаточный промежуток времени, его перекрывал, как и следовало ожидать, период плодоношения. Итого, смысл посадки терялся, поскольку Центру ксенолингвистических исследований не требовались дополнительные источники питания.

И все же, ожидая опаздывающего кадета (выговор ему был обеспечен), Спок несколько увлекся наблюдением за вихрями лепестков, которые взметнул ветер. Кое-какие упали ему на руку, и он почувствовал нежную тонкость, их душистый волнительный запах. Что-то внутри отзывалось на этот запах странным образом, и, поддавшись этому, Спок подул на ладонь, и лепестки отправились в дальнейший свой бессмысленный, но эстетически приятный полет.

Разумеется, кадет Кирк выбрал именно это время, чтобы прийти. Разумеется, это снова вызвало раздражение.

- Добрый день, кадет, - сказал он, тщательно следя, чтобы на лице не отразилось ничего из пережитого им секунды назад человеческого ощущения. - Вы опоздали на семь с половиной минут.

И конечно, он снова увидел знакомое выражение лица, означающее, что людям кажется бессмысленным использование точных измерений в бытовых условиях. Очаровательно.

И разумеется, кадет Кирк не остановился на этом в своем стремлении нарушить или обойти каждое существующее правило, а Спок даже не мог порицать его за это, поскольку формально они находились вне юрисдикции Академии, да и нарушения были… недостаточно серьезными для выговора.

Что-то сдвигалось в Споке, что-то ежедневное, монолитное и привычное, и он начинал ощущать себя крайне неуютно без этого чего-то, хотя пока и не знал, что это, собственно, такое. Но тревожные знаки уже были налицо, хотя до поры до времени он их не замечал.

По-настоящему поразительным в Споке, если бы кто-то знал его так глубоко, было вовсе не то «вулканское вулканство», которое он демонстрировал окружающим, а то, с каким упорством он наводил это «вулканство» внутри себя. Спок знал, что вулканцы должны скрывать свои чувства, а в идеале - вовсе отказаться от них. Но внутренний мир особенно не спрашивал, он предпочитал испытывать. И тогда Спок решил, что он будет давить в себе любую попытку испытывать эмоции. Разумеется, попытка проваливалась каждый новый раз, но взамен необходимого «бесчувствия» у него выработалась занятная привычка не придавать испытываемому значения, словом, игнорировать любые внутренние порывы и ветры эмоций.

Это ему удавалось, как раз, весьма успешно. В этой системе отсчета Спок жил и в ней же выстраивал свои мнения.

Именно по этой самой причине первые звоночки смещения кое-каких привычных постулатов он не заметил. И даже списал интимный жест кадета на его незнание межвидовой этики. Зато потом заметить пришлось - по крайней мере потому, что в минуту озарения кадет Кирк целовал его.

А тело Спока отвечало, вот что.

Отныне он мог видеть ситуацию с двух сторон: одной было тело, и оно вело себя возмутительно, другой был сам Спок, его вулканская часть, которая всячески порицала происходящее. Вот только призвать тело к порядку было очень сложно, потому что концепция поцелуя была незнакома, но очень приятна, тактильные ощущения обжигали и лишали контроля, но телу они нравились. Спок был словно человеческий подросток, обуреваемым гормонами в самый первый раз.

Не словно. Был.

- Ой, - сказал кадет без капли вины в голосе и отстранился на все еще неприемлемое расстояние.

Спок должен был испытать жгучий стыд, должен был прекратить нарушение личного пространства и домогательства, немедленно. Но внутри захлестнуло так, что руки сами (совершенно точно сами!) поднялись и вцепились в Кирка, притянув его к себе.

Он ничего не мог сделать. И ему было хорошо. Прекрасно. Изумительно. Волшебно. И еще сто наречий, которые он знал, но не использовал.

Он не делал ничего, - стоило ему осознать происходящее, как разум начинал бороться с предавшим его телом, - и именно это подарило ему такое удовольствие, какого он доселе не знал.

Увы, оно было кратким и… отрезвляющим.

Стыд рухнул на Спока за долю секунды, погрузил его в вакуум раскаяния и ужаса. Он совершил невозможное, неисправимое, страшное! Он не просто вступил в интимные отношения с человеком, которого не знал, с которым не планировал никакой связи, с которым не планировал даже вступить в половой акт, этим кем-то был кадет, значит, Спок нарушил субординацию, нарушил правила Академии (хоть и за ее стенами). Мало того, это был кадет Кирк.

Последнее он бы не смог объяснить; чем именно кадет Кирк был так плох: тем ли, что имел репутацию ходока, тем ли, что был нарушителем дисциплины, тем ли, что он находился под протекторатом Пайка или тем, что он мог донести это до верхушки Академии и…

Последствия будут разрушительными. Он эмоционально скомпрометирован.

- Я бы посоветовал вам посетить ванную, кадет, - наконец, выдавил он, как ему казалось, жалко.

Взгляд кадета был веселым и полным всех этих странных нелогичных эмоций, которые Спок не умел классифицировать, которых стыдился и знать которые не хотел.

- Я бы посоветовал вам составить мне компанию, коммандер, - выдохнул он, и это не звучало… допустимо.

Если он сейчас не уйдет, если чего-то потребует, шантаж, он захочет шантажировать… Мысли неслись в голове Спока с космическими скоростями, и ни одна не была положительной. Кадета требовалось срочно выставить и принять меры по приведению тела и разума в порядок, чтобы быть готовым к выговору, увольнению, к чему угодно. У него всегда остается ВАН.

- Неприемлемо, - отозвался он, пересиливая панику. - Как и то, что здесь произошло.

- Струсите и посоветуете забыть, аппелируя к вулканским истинам? - снова не пожелал уходить Кирк.