- Так часто? - удивился он. - Но ведь я теперь редко захожу к тебе и не надоедаю.

- Нет, ты не понял. Нам совсем не надо видеться. Понимаешь, совсем. И, мельком взглянув на него, быстро добавила: - Хотя бы первое время.

После этого в комнате воцарилось молчание. Нина разглядывала туфлю.

- Почему? - донесся до нее дрожащий голос Виктора.

- Так надо...

- А почему же... нет?.. Мы столько дружили...

- Пожалуй, лучше бы нам не знакомиться.

Он встал.

- Подожди, пока пройдет дождь.

Виктор, не отвечая, вышел в коридор. Слышно было, как он одевался. Нина продолжала сидеть. Он снова вошел в комнату. Вот он какой: высокий, подтянутый, рот искривлен в усмешке. В общем, такой, как прежде. Но что-то изменилось в его лице. Оно как-то осунулось, побледнело. И глаза не те... Глаза растерявшегося ребенка, готового заплакать...

Он взглянул на нее:

- До свидания... то есть прощай!

Он хотел повернуться, но, очевидно, что-то вспомнив, остановился. Затем вытащил из-под плаща завернутый в немного подмокшую газету сверток и положил на стол. Улыбнулся:

- Это тебе. - И вышел из комнаты.

Нина сидела несколько минут все в той же позе, не двигаясь.

Потом встала и шумно вздохнула:

- Все...

Она сделала шаг к своему письменному столику, где лежало письмо Олега, но передумала и подошла к большому столу. Развернула сверток. Там лежал прекрасно изданный "Дон-Кихот". Она открыла первую страницу и прочла: "Я давно обещал подарить тебе "Дон-Кихота". Наконец мне удалось это сделать. Да послужит он укреплению нашей дружбы. Может быть, читая его, ты вспомнишь о своем рыцаре печального образа. Виктор".

Нина взяла книгу в руки и прислушалась. Дождь кончился.

"Я всегда ненавидел людей, говорящих с чувством этакого житейского превосходства: "Жизнь прожить - это не поле перейти". Для них вся мудрость и заключается в этих словах. Они произносят эту фразу с чувством какой-то гордости: как-никак, а они хоть с грехом пополам, но перешли это "поле". Перешли... А ведь она сделали, пожалуй, самое легкое. Вот попробуйте пройти жизнь так, как вы задумали, преодолевая все препятствия, преодолевая все преграды, пройти по тому направлению, которое вы выбрали, и чтоб никакие вьюги и метели не сбивали вас с пути, чтоб по вашим следам шли тысячи людей и чтоб им легче было идти дорогой, которую вы проложили!

Я мечтал о большой любви, которую надо строить с юности. ...Это глупо, но я еще не могу поверить, что у меня нет больше Нины.

Как все странно! Я сейчас в каком-то тупике, мне кажется, что я полная беспомощность, бездарность, ни на что не способен. Мне кажется, что за последний год я превратился в кретина. Как все странно...

Я знал, что на моем пути будут трудности, но они мне представлялись или снежными походами, или штурмовыми атаками, или новостройками где-нибудь в раскаленной пустыне, или бандитами, прячущимися на пустырях, или... Но я никогда не думал, что из-за какой-то девчонки я забуду и потеряю все. И она, только она одна, будет для меня всем.

Мне все время кажется, что я вот-вот встречу Нину. Я избегаю появляться в ее районе, я стараюсь не бывать в тех местах, где случайно могу ее увидеть, и все же мне всюду чудится ее знакомая фигура. Такая же, как у нее, шапка на девушке, такого же цвета пальто, голос, похожий на ее голос, - все напоминает мне Нину. Я иду по бульвару и думаю: вот здесь мы гуляли и часто эта скамейка служила местом встреч; я иду по переулку, и мне вспоминается, как мы с ней здесь ходили и как я ждал ее на углу у молочной; я смотрю кинокартину, там опять про любовь - значит, и про Нину. Библиотека, книги, магазины, даже стул в моей комнате, на котором она обыкновенно сидела, - все говорит мне о ней, всюду она преследует меня.

За что мне так мучиться?

Листья осыпаются в саду. Эта проклятая осень, кажется, сделала все возможное, чтобы настроение у человека стало самым паршивым и мрачным.

День и ночь моросит мелкий дождь пополам со снегом. Деревья промокли насквозь, а идешь по мостовой и в черных лужах, как в зеркале, видишь свое отражение. Листья осыпались в саду. Они покрыли газоны, дорожки, скамейки. Ветер бросает их в грязь, под ноги прохожих. Они скоро сгниют или превратятся в кучу серого мусора, который засыплет снег.

Но когда-нибудь придет весна? Она же должна прийти!

Я стану взрослым, солидным, уравновешенным дядей. Возможно, у меня будет семья, возможно, я буду каким-нибудь знаменитым человеком и каким-либо большим начальником и все подчиненные будут с уважением смотреть на меня. И никто не подумает, что он мог когда-то любить и страдать: это называется "интимная жизнь", я буду скрывать ее от всех или смеяться над ней со всеми.

Но однажды я вспомню эту девушку, я вспомню свои неисполненные мечты, я приду к ней, я поведу ее в осыпающийся сад.

...Это было так давно,

Что грустить уже смешно,

Ну, а если грустно, все равно...

Пожалуй, так и случится. Мне будет все равно. Человек может сделать только то, что в его силах. Не получилось - черт с этим! Зачем вдаваться в меланхолию? Листья осыпаются в саду... Значит, так нужно!"

Когда люди приходят на работу, они знают, что им придется делать. Виктор мог лишь смутно фантазировать на эту тему. Политехническое образование грозились ввести только в будущем году, поэтому починить сломанный молоток Виктору помогала вся лаборатория.

Сама лаборатория занимала четыре комнаты. В одной из них Виктор должен был работать со своим непосредственным начальником, кандидатом технических наук Николаем Николаевичем.

Сначала ему предложили сделать какой-то химический раствор. Виктор не знал, для чего нужен этот раствор и как он называется. Раньше все практическое знакомство Виктора с химией заключалось в том, что он выливал смесь кислот в чернила и наблюдал, как оттуда ползли зловещие пузыри разнообразной окраски. Это происходило во время "лабораторных работ".

Поэтому, несмотря на весь его энтузиазм, Виктор в довольно короткий срок испортил несколько реактивов. Пришлось переделывать.

Потом он путешествовал легким привидением мимо незнакомых установок, цилиндров, счетчиков, клемм, оглядывая технический мир широко раскрытыми глазами. Впрочем, иногда с ученым видом он останавливался, рассматривал долго и упорно какой-нибудь вольтметр, читал вслух названия приборов, нежно притрагивался к кнопкам и рычагам (словно встречал эти хитрые сооружения раньше), но быстро отходил, почувствовав иронический взгляд электрика Гены, мужчины лет двадцати пяти.

*

На второй день девушки из лаборатории, найдя, что, в общем, он недурен собой, только слишком замкнут и молчалив, отвели его в сторону и, учинив беглый вежливый допрос, "кто он и откуда", стали откровеннее и заметили, что, "между нами говоря", Николая Николаевича надо остерегаться, ибо он тяжелый человек.

- Требует очень, с ним никто не мог сработаться, - сказала Зина.

- Я сама работала, - подтвердила Клава, - я помню, как он однажды меня до девяти вечера задержал. Ты, как твое время истекло, сразу уходи. А я не выдержала, перешла к Алексею Ивановичу. (Алексей Иванович был тоже старший научный сотрудник, работавший в другой комнате.)

Девушки были очень милые, и Виктор поблагодарил их за предупреждение.

День ему показался уж очень длинным. Теперь только до него дошло, почему мама приходит вечером такая усталая. Впрочем, работа ему пока нравилась. Все здесь было ново, занимательно и непонятно.

Между прочим, выяснилось, что Клава учится в вечернем техникуме, а Зина на заочном отделении института. После этого Виктор перестал "вскользь упоминать", что он, мол, окончил десятилетку. В лаборатории учились все. Даже пятидесятилетний слесарь Аким Васильевич, мастер на все руки, занимался в пятом классе вечерней школы. По-видимому, учеба давалась ему трудно. Уже на второй день он попросил Виктора помочь решить ему задачку.