Возвратившись домой, Ричи принялся раскладывать намокшие страницы по порядку, морально готовясь обнаружить недостачу. Худшие его ожидания оправдались незамедлительно: книга, словно по всемирному гнусному заговору, лишилась последней главы, чьё содержание, по больше части, и вывело Ричи из себя днём ранее, заставив уничтожить плоды своего четырёхмесячного труда. Прошлявшись по кварталу до обеда, он пытался обнаружить недостачу, однако с улиц исчезли все следы бесплатной ночной рассылки его текстов, и Ричи оставалось лишь надеяться, что они нашли вечный покой в зловонном чреве поглотившего их мусоровоза. Отныне его начала преследовать иная мания - мания незаконченной истории. Так, одним сопливым осенним вечером, закутавшись в плед, усевшись на подоконнике и хорошенько набравшись глинтвейна, писатель Строубэк закончил последнюю главу, и, пока его разум, трезвеющий с каждой минутой от осенней прохлады, не изменил принятых ранее решений, Ричи отправил в редакцию городского литературного журнала "Мурддраал" свой текст, гордо озаглавленный "Вопли беспризорных шлюх, раздираемых ржавой кладбищенской цепью".
Это был первый и самый громкий его успех, пробуждение гения, лебединая песня, пропетая хором голодных козодоев, под аккомпанемент рваных струн, вздувшихся тамбуринов и ржавых валторн возвестившая миру о рождении нового автора; один из последних недостающих кирпичей в почти достроенной стене Вавилонской библиотеки. Несказанная удача Ричи заключалась в двух компонентах - его неопытности как творца, позволившей ему выдумать сюжет настолько провальный, что за всю истории письменности никому не пришло в голову описывать подобные тошнотворные события; и весьма заурядных познаниях литературных приёмов, благодаря которым безногий ползущий слог Ричи был принят за тонкую сатиру. Но всё это - лишь вершина навозной кучи. Столь тёплой встрече, прежде всего, роман был обязан писательскому буму, начавшемуся в аккурат по завершению патентовой эпохи и охватившему весь возможный спектр тем, какие только не были придуманы человечеством, начиная с возникновения первых его цивилизаций. Проведя несложные подсчёты, восемьдесят лет назад учёные установили следующую формулу: к началу третьего условного тысячелетия авторы прошлого успели исписать почти шестнадцать процентов допустимых текстов, машины, согласно порядку Оккама, дополнили этот список ещё тридцатью четырьмя процентами технической литературы, остальное же поле деятельности всецело возлагалось на крепкие протеиновые плечи писателей следующего поколения, которые, независимо от персональных навыков, наличия таланта и обладания знаниями, незамедлительно приступили к заполнению культурных пробелов, толстым слоем нанося на бумажный сэндвич собственное мозговое желе, пока, благодаря их стараниям, на долю Ричи и его современников не осталась менее чем одна сотая процента невспаханной, затоптанной чужими подошвами, неплодородной земли, чья тонкая линия день ото дня становилась всё неприметней, и проще было сделать допущение, что её нет и вовсе, чем продолжать выискивать на бескрайнем поле единственную кочку, не оседланную корявыми побегами.
И вот, согласно заверениям критиков, настало идеальное время для литературы, когда все проблемы, какие только ни существовали, получили описание, все жанры, какие только ни рождались, обрели чёткие формы, все приёмы, подобно письменным принадлежностям, помещены в один ящик, а детали всех разобранных тем, имей они характер прозрачный или абсурдный, были доступны для клинического, лабораторного рассмотрения под снобическим микроскопом. Как и в любой науке, в литературе наступил идеальный мир, когда всё изучено и описано, и остаётся только сдувать пыль и раскладывать по полочкам имеющиеся богатства.
О как бы возрадовались такому финалу авторы начала электронной эпохи! - создатели бесконечных мириад компостных миров и свёрнутых в рулон отхожей бумаги вселенных, певцы мускулистых феромонных тел и кутюрье облегающих чёрных топиков, властелины тайных порталов, пропускающие в свои тепличные королевства исключительно обладателей дополнительной хромосомы, неотразимые ботоксные красавицы, пленяющие своим умом как предающихся содомии заблудших детей Илуватара, так и скрывающихся в каждой провинциальной школе потомков Влада Цепеша, резиновые солдаты боевой фантастики с оторванными головами и оргазмирующие в экстазе постмодернизма гендерофлюиды - ведь, в конце концов, дело дошло и до изучения их работ, они, наконец, не будут проигнорированы из-за тщеславных выскочек, по досадной ошибке считающихся более талантливыми, и теперь с их текстами ознакомится весь мир, а не только члены их уютного кружка по интересам, изгоняющие из своего сообщества любого усомнившегося в духовном богатстве свято почитаемого ими автора. Мир покачнулся в последний раз, и, приняв устойчивое положение столпов, застыл, наложив вето на дальнейшую возможную изменчивость.
Твёрдый пол напомнил Ричи о зыбкости сущего. Повернувшись на другой бок, мученик Строубэк, принявший на себя вероломную атаку со стороны антигуманистической мебельной группировки, уставился в лакированную гладкую поверхность гардеробного шкафа, откуда на него взирало неровное карикатурное отражение комнатного философа.
"Что было, то и будет, - изрекло оно расплывшимися кривыми губами, словно бы перенесшись из часов немыслимо далёких, нереальных. - И что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем".
"Смотри, вот это новое", - мысленно сказал своему отражению Ричи, сопровождая послание театральной, почти академической демонстрацией самого популярного в мире жеста. Двойник, пленённый в кривом зазеркалье, незамедлительно ответил точной копией адресованного ему послания.
"И тут ты обделался", - издевательски заскрёбся о внутренности черепа говорящий жук.
"Почему бы тебе не убить себя включенным блендером в глазницу, мелкий паршивец?" - с молниеносной реакцией прихлопнул его Ричи, страшась разбудить спящего внутри себя, как, он был уверен, и внутри каждого, мерзкого ехидствующего гремлина, провоцирующего деструктивные внутренние диалоги и питающегося соками рефлексии тех, кто не сумел приспособиться к вращению мирового водоворота, зацикленного на точке заставшего по просьбе одного мудреца мгновения, что есть прекрасно; тех, кто, стремясь спрыгнуть с раздувшегося от ожирения тела мира, оказывались в месте его колостомированной дыры, откуда на их голову лилась амброзия сперва взрастившего, а потом отвергшего их общества; тех, кто по запаху струящихся наружу нечистот пытался определить болезнетворные факторы во внутренностях цивилизации, чтобы описать их и любыми методами излечить. Ричи не считал себя достойным этого высокого долга. Иногда он ощущал себя где-то за пределами общего организма, в некой макетной его копии, но, что смущало его и пугало - копии, постепенно наполняемой дополнительными деталями, привносящими в совершенство теории плачевный опыт практики и следы, оставленные грязной обувью инженеров.
Началом его творческого запора, послужившего причиной усомниться в возможности дальнейшей умственной активности, стал понедельник, когда молчавший около полугода телефон вдруг разразился лавиной хрипящих какофоний, некогда считавшихся музыкальным хитом. Ричи с опаской нажал клавишу приёма вызова и уставился в дисплей, совершенно позабыв сообщить собеседнику о своём присутствии этикетным "да" или "алло".
- Ричи? - выплюнул динамик. - Ричард Строубэк?
- Да... - протянул Ричи, пытаясь опознать по голосу нарушителя покоя.
- Это Эмбресвиль, - представился человек на другой стороне. Экран явил физиономию главного редактора городского литературного журнала, круглую и толстокожую, с глубокими, как у шарпея, морщинами, резиновыми ушами с торчащим из них грубыми закрученными волосами, и бритым неделю назад черепом, успевшим порасти весенним пухом, выдающим огромную лоснящуюся лысину. - Как сам? Чем живёшь?
- Да... ничего особенного, - честно ответил Ричи, припоминая, что последние несколько месяцев, как заговорённый, спускал всё свободное время на просмотр дьявольского канала, где демон-ведущий (или же сам бог во плоти?), вооружившись кистью и роскошным афро, давал бесплатные уроки художественного мастерства.
